на убыль. Исходя из этого, я считаю, что можно начать, вернее, возобновить химиотерапию. Разумеется, это риск. И немалый. Выдержит ли организм...
– - развел руки,-- никто не скажет, но родители просят, идут на риск,-- поискал подтверждения. Кивнули, хоть и екнуло холодом, -- но что делать, ей богу, глядеть на это нельзя. Правда, ни о каких там ударных дозах не может быть и речи, мы еще с вами...
– - поклонился заведующей, -подсчитаем, но, думаю, милиграмм семьдесят.

Ежедневно. И -- под строгим контролем крови, применяя все защитные средства...
– тру-та-та, ра-ра-ра...
– - прогремела латынь.-

Я все это запишу потом. Разумеется, будет идти нарастание показателей, но, надеюсь, не очень значительно, и кто знает, может быть...
– - улыбнулся так просто, так славно и тотчас согнал, задумался на секунду: -- Разумеется, никаких гарантий. Темна вода во облацех... Вот!.. вкратце все, что я могу вам сказать.

И, заплакав, но коротко, Тамара благодарно сжала его ладонь.

– - Ну, что вы, что вы...
– - так жарко смутился.
– - Я много

хорошего о вас слышал.
– - (От Васи, который вез).
– - Мужайтесь. И не забывайте, хоть немножечко, о себе. До свидания...-- поклонился Тамаре.

– Проводи, - шепнула мне, когда они неспеша удалились.
– - И машину ему!.. Слушай, пусть они сегодня же укол сделают! Здесь...

И заведующая ничуть не обиделась, не стала гримасничать -- сразу же согласилась. Даже больше: впервые увидел, как на славном, остановленном в вечной грустной думе ее лице на миг распустилась нарциссом улыбка. День удачи! Языками багровыми из черного в черное пробивалась эта удача, но старались не видеть. И понесся к воротам -- такси бы!.. Эх, не ездят они здесь. А уж он идет, в сером костюме, черноволосый, красивый.

– - Да не беспокойтесь вы, я прекрасно доберусь на трамвае. Нет, нет, Александр Михайлович, бросьте вы эти цирлих-манирлих, всего-то мне несколько остановок. Вы напрасно благодарите, это мой долг, и я привык его выполнять, а вам...
– - вздохнул, -- поверьте мне, если бы только что-нибудь было в моих силах.

Как мне выразить ему? как сказать? предложить как?
– - вот что мучило по дороге. Может, Лина сумела б, а я...

Ефим Маркович, вы сделали для нас так много... нет, нет! Взяли на себя смелость..

Да бросьте, давайте будем говорить прямо: чем я рискую? Своим добрым именем? Так оно уже много раз в подобных же ситуациях висело на волоске. Но глядеть так, сложа руки -- нет, этого я не понимаю! Скажу вам: все может быть. Что же тогда, вы убьете меня?
– - вжал красивую голову в плечи.

Что бы ни было, Ефим Маркович!.. Но... я не знаю, как сказать это...

– - Я понял...
– - похолодел отстраняюще.
– - И прошу вас никогда об этом не заговаривать со мной. Ни-ког-да!.. Если хотите, чтобы мы были... чтобы я был вам полезен.

Ну, не это -- но хоть что-нибудь, знак!..

Поймите, -- сердечно и просто заглянул мне в лицо,-- они ведь мне заплатят. Ну, пускай пустяки, но много ли мне, одному, надо? Да если бы я захотел!.. Вы, конечно, не сомневаетесь, что я хорошо знаю всю эту кухню. Но я ничего общего в этом плане не имею с этой командой. А поверьте, возможностей предостаточно. Но -- не могу! Каждый выбирает то, что он хочет. Или...
– - лукаво прищурился, -- что заслужил. Я лично нахожу утешение не в машине, не в сберкнижке, а в чем-то другом. Ну, ладно, один пропущу...
– проводил глазами уже пятый свой трамвай.
– - Расскажу вам такую байку. Пользовал я тут недавно супругу одного нашего уважаемого профессора, умница он удивительный, как говорят евреи -- цадик: мудрец, философ. И специалист потрясающий. Но есть у него на это слабость. Мы с ним в отличных отношениях и, бывало, я спрашивал: ну, зачем вам в таком почтенном возрасте, без наследников? Для кого? Но, видимо, это тоже род недуга. Так вот, жена его захворала, и как-то так вышло, что двое маститых не смогли ей помочь, а мне, дураку, удалось. И вот приходит он и... приносит бутылку отличнейшего коньяка. Тут я не удержался и захохотал: мир дрогнет -- Холдин дал взятку!

– - А мне вы не разрешаете.

Нет. И знаете, почему? Есть разница.

Да, подумал я, и огромная. Между мной да ими -- всеми. Во всем. Это я очень хорошо чувствовал. Все время. А взятку ему чуть позднее я все-таки дал: прочесть взятую у кого-то рукопись Солженицына "В круге первом". И за это уж он был мне весьма и весьма благодарен.

Я вошел, когда мама уже собирала тебя в дорогу, и носилки с прислоненными к ним няньками дожидались вас в коридоре. "Ну, готовы?" -вошли к нам. "Мама, а машина где?" -- "А машины нету, -- весело заулыбались няньки.
– - Мы вместо нее, повезем тебя -- не качнет, не тряхнет" -- "Не хочу-у..." -- "Хорошо, доченька, -- поняла, достала платок, --Лерочка у нас стесняется, да?
– - (Покивала ты грустно, молча).
– - Мы вот та-ак сделаем... и вот так..." -- поправляла, чтоб не виден был глаз, щека, синевато затекшие. Да еще налепила ватку к ноздрям. Ставшим ненужными.

Я хотел нести, но углом, к коленям подмяв животы, взялись няньки за ручки, меня отстраняя ("Мы сами, сами!"). И все весело, так по-доброму скрашивая. Понесли бережно, двором, по которому не пришлось тебе походить, по улице. Брел я сзади с вещами, металось: "Нет, нет, не в последний путь". И глазами старался туда не попасть, откуда выезжали э т и автобусы. Прохожие (видел) оглядывались. По тенистым аллеям шли, и сирень, отцветшая, подходила к дорожке: Здравствуй, Лерочка. Каратегуз (что кустился в садах наших давних, счастливых, зимой -- в снегирях) удрученно кивал издали. И деревья провожали нас ропотом, высоко-высоко шелестевшим над нами. Это было 28 августа 1968 года.