Приезжала вчера Анна Львовна, в тот же день, как вернулась из отпуска. И вчера же я получил постоянный пропуск. Ты спала. И впервые увидел. То, о чем говорила Тамара: "Плохо спит, задыхается. И я не сплю, боюсь, что она задохнется во сне". Вот, на правом боку. И хватаешь, открыв рот, воздух. Хочешь вздохнуть и никак. Дернулась и -- ртом, с всхрапом. И губы... что с губой? Вздулась верхняя, нависла над нижней. И чужое, что-то очень, очень чужое в лице. Анна Львовна сидела внизу с редакторшей. "Ну, как?" -подались ко мне. "Плохо..."

И пошли мы к машине. Как в скафандре, по дну, брел я, отделенный от них увиденным. "Ест?.. Спит?.. Болит?.." -- доходило сквозь толщу. За воротами черная "Волга". По дороге везли меня к Лине. Архангелогородцы прислали алаперу. Вот люди! Кто-то позвонил Лине из аэропорта (дома я почти не бываю, вот и дал ее телефон), кто-то съездил, привез, надо забрать. А зачем? Еще старая, горловская, плавится в холодильнике у друзей, истекает жиром, буреет.

"Ну, Сашенька, -- глянула Ильина, -- расскажите все-таки, как?" -- "Это не Лера...
– - головой замотал, закачался, и потекло из меня.
– - Нет, нет, это не Лера... не Лера..." -- "Ну, Сашенька, что вы говорите... зачем?.." -и сама плачет. "Нет, нет!.. это не Лера, нет, Анна Львовна, нет..."

Разве рот такой у тебя, доченька? и глаза такие? и лицо? разве так ты дышала? Понимал, что шофер слышит, видел, как редакторша, обернувшись с переднего сиденья, смотрит остановившимися, неготовыми глазами, как, тоскуя, глядит Анна Львовна. Но чужими все были, все, даже она, даже я -- живыми, такими же. И как все и вся, беспомощными. Понимал, что уедут к своим, своему, только вы там останетесь. Нет, не вы -- ты одна. Сколько б раз над тобой ни склонялась мама. Понимал, что не надо бы мне так при них, при шофере. И платок достать надо -- думал. И заехать туда, к Лине, взять. Но стояло лицо твое-нетвое предо мной. А пред ними -- былое. И понять, почувствовать не дано было им. И не надо, не надо, хватит нам. И не нам, а, тебе, лишь тебе. А глаза мои все равно видели зачехленные полотном сиденья, кругло сумрачное, но цветущее летним садом лицо доброй, жизнелюбивой редакторши, Ильину, шофера и даже себя, несомого и качающегося.

У гостиницы вылез под окнами парикмахерской и нежданно увидел за толстыми стеклами Лину: как, урвав у чужих голов для своей минуточку, наклонилась над столиком, шустро-быстрыми пальчиками копошится в тяжеленной соломенной гриве. Быстрый смысл не в одних лишь руках этих был -- улыбалась заметно, текуче, и искрился глаз в горбоносом прочерке профиля. Это Вова ей грезился -- вечер, машина, вояж. Но не знал тогда, да и знать не желал, просто больно толкнуло -- опять за тебя. А ко мне она вышла с огнетушителем -- пригасила радость, оттопырила губку, промурлыкала скучным голосом: "Ну, как? Может, ты зайдешь и возьмешь это сам? А то в ней сто кило. О-у, что они туда набивают!"

Я ни разу в ожидальне их не был, но теперь зашел. Возле стульев (для клиентов) стояла наша странствующая сумка-холодильник. Вся обклеенная воззваниями: "Для спасения Леры Лобановой! Срочно!".

Ты что же, не могла спрятать?

Не волнуйся! Вечно ты боишься!.. Она... она была у меня прикрыта.

"Врешь и не поперхнешься".
– - Ладно, спасибо.

Ты уходишь?
– - с показным сожалением, и опять (но иначе, уже

изображая обиженность) выставила нижнюю губку.

Я тебе нужен? Ты что-нибудь хочешь сказать?

М-м, нет, вообще. Я вчера не смогла съездить... ну, в эту, ну, в этот Ручей! Я завтра...

Завтра я и сам могу,

– - Тебе ведь неинтересно...
– - р-раз!.. и уже поданы слезы, да такие отборные.
– - Я с Толькой совсем... но если надо...

Нет, зачем же в ущерб семье. Не к спеху.

Тебе все смешно.

Если бы все!..

Я понимаю, Сашечка...
– - снова привыкла ко мне, заговорила по-старому,

по-родному.
– - Ты не сердись, миленький, я завтра выходная и обязательно съезжу.

И?..

И буду сидеть у нее на шее, пока не даст!

Третью ночь не спала Тамара, боялась, что ты задохнешься. Не хотелось мне, да пришлось позвонить Кашкаревичу.

– - Да, да!.. отлично вас помню! Вы меня тогда не дождались...-- слышно было, как прошмыгнул немножечко виноватый рассчитывающий на снисхожденье смешок.
– - Ну, сами понимаете: друзья, обстановка...
– - счел нужным уточнить.
– - Вы хотите, чтобы я приехал?

Я и думать об этом не смел! "С удовольствием! Когда вам удобнее?" -"Спасибо. Нам всегда. А вам?" -- "Вы знаете что, позвоните мне завтра. На отделение. Только скажите, что я с а м просил вас позвонить. Ну, что вы, что вы, не надо, я все понимаю".
– - "Они хотели вам сделать вызов, официально".

– - "Это неважно. Ну, раз вы настаиваете...
– - снова будто увидел его улыбку, -- это абсолютно не имеет никакого значения. Я и так езжу. Тем более... гм, да, вот еще: я буду очень занят, вы бы не могли как-нибудь меня доставить? Но предварительно я еще должен буду заехать в больницу Урицкого".

И опять я чего-то не понимал в том зыбучем, меняющемся, что давно уж названо так: человеческая природа. Этот яркий, обаятельный, заокеански улыбчивый человек, поигрывающий умным, хорошо поставленным баритоном, -- это он только что со мной говорил? Так приветливо, понимающе и душевно. Сам, сам! вызвался, словно прочел, угадал".