— И? Зачем тогда жить вместе?

— Ради совместных ужинов. Надя, ты меня удивляешь! — Милена не хохотала, она злилась на мою детскую недогадливость. — Ну реально, от храпа мужа бабы страдают только в однушке. В остальных случаях решают просто спать в разных комнатах! Я чувствую, что постарела и не убеждай меня в обратном, пусть я на четыре года тебя младше. Организм есть организм, его не обманешь красивыми платьюшками! Так что если раньше мне действительно необходимо было прижиматься к мужской спине, чтобы заснуть, то сейчас я не могу пойти с мужем спать. Мне не уснуть, мне нужно фильм до двух ночи посмотреть, пару бокальчиков пропустить для хорошего самочувствия… Но Арсена не переделаешь, он в десять часов спит, в шесть уже на ногах, а я хочу спать минимум до девяти. Я год, наверное, приходила в общую спальню в два ночи и будила его. В итоге Арсен ворочался до четырёх и весь день разбитый ходил. Ну что, разводиться из-за того, что его жизнь сделала жаворонком, а меня вдруг в сову обратила? Мы не малые дети, мы ищем компромиссы, и если обручальное кольцо стало мало, мы не бежим в тот же день в ювелирку его растягивать: мы и так помним, что женаты, и нам не нужно для поддержания счастливого статуса светить колечками перед незнакомцами. Ну, дошло, лопух?

Мне не было смешно, хотя обычно Милена легко заражала меня смехом.

— Мы из-за Богдана развелись, а не из-за храпа. Лешка не храпит. Во всяком случае, не храпел тринадцать лет назад. Тринадцать! Охренеть… И снова замуж, ты о чем?

Милена, как единственная подруга, многое обо мне знала — намного больше, чем моя мать. Она была в курсе, что Лешка требовал второго ребенка и что я этого ребенка не хотела. Она не знала только одного — что яйцеклетка была все же моей. Даже не знаю, почему я не сказала — наверное, ангел-хранитель вовремя закрыл мне рот. Так что Лешка оставался в глазах подруги моим приходящим мужем с сыном от Юли, к которой я его выгнала прежде чем снова приголубить. Милена не одобряла моего решения, но держала нашу связь в секрете от Оливки.

Сейчас я могла прийти только к Милене. Не за советом — мы давно не живем в стране советов, а просто выговориться. Выдохнуть. Правда, вдохнуть пока полной грудью не получалось, и я снова принялась накручивать на палец бретельки лифчика. Нервы, чертовы нервы…

— О старости, моя милая, о старосте… Лешка сейчас выбирает, с кем ему стареть. Вернее, уже выбрал — тебя. Знаешь, я тоже так временами присматриваюсь к Арсену — брюзжит без дела, нос сделался больше, шея толще… Но ночью, в темноте, глаза все еще горят… Скоро мы будем любить в наших мужиках только душу… Ну, тебе белый костюм подбирать?

Я смотрела мимо подруги в плотный вельветовый занавес темно-бордового цвета, отгораживающий от меня зеркало примерочной, в котором я могла бы узреть себя в полный рост и в полной красе своих сомнений.

— Я не хочу стареть, Милена. Не хочу… У меня еще седых волос даже нет.

— Счастливая, — вздохнула жгучая красавица, утаскивая из моих трясущихся рук блюдце, чтобы отдать пустую чашку продавщице. — Я с тридцати крашусь… Но все же советую периодически заглядывать в паспорт, скоро фото менять…

— Не хочу об этом думать, не хочу… Я счастлива, Милена. Была. Я была счастлива. Знаешь, все как-то перегорело и с Лешкой, и с Юлей, и даже с дочкой — жизнь устаканилась… Родители как муравьи в своем муравейнике суетятся, но вечером муравейник закрывается. Дочка, думала, устроена — профессионально и лично, хотя ни первый, ни второй ее выбор меня не устраивал. Я занималась котами, мирила их. И, знаешь, мне кошачьих проблем было достаточно. Я думала, все остальные решились сами собой, а тут — получай, фашист, гранату… Не ждали, а вот на тебе, на…

Я засмеялась, нервно, громко, дико и сама поперхнулась от собственного смеха. Милена велела принести мне воды, и я пила ее, как путник, заплутавший в пустыне.

— Помнишь, у Есенина: так мало пройдено дорог, так много сделано ошибок, — откинулась на спинку дивана Милена. — Сереженька до нашего возраста не дожил, а так бы сказал: как много пройдено дорог, но впереди ошибок еще больше. И это жизнь, Надя: падать, подниматься, отряхиваться и идти дальше. Проблемы исчезнут только на кладбище. Впрочем, тогда они просто станут чужими — где похоронить, кому башлять и кто потом будет на могилку цветочки носить. Вот думаю завещать развеять мой прах над Балтикой, чтобы никому не мешать после смерти наслаждаться жизнью. Ты как думаешь?

Теперь я смотрела подруге в глаза:

— Я умирать пока не планирую.

— Тогда замуж. Это тоже своеобразная смерть. Так что там с белым костюмом? Белые тапочки у меня для тебя уже есть.

Вечер был для меня безвозвратно потерян: я одевалась на маскарад, точно на эшафот, и расфуфыренное платье казалось рубищем. Но я не имела права портить Оливке вечер или ночь, хотя все же надеялась вернуться домой не позже часа. Милена права — не девочки мы с ней, и ни отплясывать, ни пить всю ночь я не готова. Хотя какое там пить — Оливка ни-ни вне дома, да и дома лишь один бокал вина пригубит в праздник.

— Мама, ты шикарно выглядишь! — заявила дочь, когда я нашла ее припаркованную машину, дорогу к которой она указывала мне по телефону непереводимыми словечками: туды, сюды и данетуды…

— Особенно под маской, — попыталась сострить я, чтобы не сорваться на дурынде: как теперь запомнить дорогу от клуба до машины?

— Зато какие у тебя глаза…

— Сучьи… — не выдержала я. — Ты запомнила, где машину оставляешь?

Оливка запомнила. И дорогу, и вечер. Я же не смогла вспомнить маскарад и сообразить, с каким таким молодым человеком моя дочь успела закорешиться, когда я не сводила с нее сучьих глаз. Нет, ей не пятнадцать, я ей доверяю — даже вождение ночью. Только не могу доверить две тайны: тайну рождения Богдана и тайну нашего с Лешкой послеразводного романа.