–Все привез? – сиплым голосом спросил тот, что был с папиросой. Новак кивнул головой.

–А мой заказ привез? —в нетерпении спросил длинный.

–Да погоди ты, —сиплый брызнул на длинного злобным взглядом.

– Да все нормально, —сказал Новак сиплому, —можешь везти сразу все на Новолипке. Сиплый растаял и улыбнулся, а длинный тем временем в нетерпении переминался с ноги на ногу, пытаясь влезть в разговор.

– Самуэль, – обратился к длинному Новак. – Не переживай, я привез твой платок. Он там внутри одной из коробок спрятан, я пометил.

Самуэль в ответ с искренней признательностью посмотрел на Новака и широко улыбнулся.

– Знаешь хоть для кого платочек то, —загундосил сиплый, постучав ладонью Новаку по плечу, —Марысю Айзенштадт знаешь, певичка из Мерил – кофе, – сиплый посмотрел на длинного и ухмыльнулся. Самуэль хотел закипеть, но сдержал себя. Однако Новак не поддался липким шуточкам сиплого.

– А ты давно с ней знаком? —повернулся Новак к Самуэлю.

–Да я с ней толком то не знаком, так перекинулся парой словечек в ресторане раз —другой, – немного смутившись ответил Самуэль.

–Да знать она его не знает, —захихикал сиплый.

–И как тогда ты подаришь платок? —спросил Новак, пропустив мимо ушей слова сиплого.

–Не знаю, —пожал плечами Самуэль, —наверное приду в ресторан и после выступления подарю.

–Ты на рожу свою глянь грязную, бандитскую, —не отступал сиплый, —где ты, а где она. Нужен ей платок твой.

–Платок очень дорогой, Самуэль. Полдня по Варшаве бегал, —улыбнулся Новак. В ответ Самуэль почему— то с недоверием посмотрел на Новака и широко улыбнулся.

–А ты чего такой добренький? —Самуэль не сильно потряс Новака за плечо, —да вы смеетесь надо мной что ли.

Сиплый громко захихикал, а Новак неловко улыбнулся.

– Слушай, —обратился Новак к сиплому, желая сменить тему, —ты собрал деньги?

Сиплый в ответ молча кивнул головой.

– Я заберу сегодня, —сказал Новак. Сиплый без интереса развел руки, мол поступай как знаешь.

–И вот еще что, – продолжил Новак, показав рукой в сторону повозки. – Думаю товар по—хорошему лучше попридержать дня на три – четыре.

–Почему? – напрягся сиплый.

–На днях могут быть перебои с поставками, так что лучше послушай меня, —Новак подмигнул сиплому, а затем, взяв поводья, завел повозку в самый двор. Контрабандистам предстояло разгрузить повозку и быстро занести коробки на второй этаже.

********************

Абрам Пассенштейн не испытывал никаких иллюзий и со всей неотвратимостью осознавал, что всем варшавским евреям конец. Все его иллюзии и надежды испарились в один холодный апрельский день сорок второго года. Было раннее утро, моросил мелкий дождь. Он дежурил у блокпоста на улице Лешно. В то утро у блокпоста появилось несколько офицеров СС. Один из них высокий, молоденький унтерштурмфюрер стоял рядом с еврейскими полицейскими. Абрам Пассенштейн решил с ним заговорить. Он осторожно спросил у офицера разрешения задать вопрос. Унтерштурмфюрер внимательно посмотрел на него своими голубыми глазами и улыбнувшись кивнул головой. Слово за слово, они разговорились. Немец удивлялся немецкому языку Пассенштейна и искренне хвалил его за хорошее произношение. Рядом, у самого шлагбаума стопилась бригада плацувкаржей в ожидании жандарма, который должен был повести их на работу. К самому хвосту еврейской рабочей бригады подошла маленькая женщина лет сорока, одетая в старое пальто с меховым воротником и в шляпе. Она что —то нервно высказывала одному рабочему, по —видимому ее супругу, который постоянно кашлял и пытался это скрыть, испуганно оглядываясь на немецких офицеров. Он показывал ей рукой, чтобы она ушла. Пассенштейн краем уха уловил, о чем они говорили. Она просила его не идти на работу сегодня, а он отвечал, что все нормально, он просто простыл. Женщина, повысила голос, а ее сгорбленный муж в очках, на котором висело старое пальто, повернулся к ней и громко попросил немедленно уйти. Пассенштейн заметил, что возня у блокпоста несколько раз привлекла внимание унтерштурмфюрера и он два раза с нетерпением посмотрел на неспокойную женщину. Пассенштейн уже хотел спросить разрешения у унтерштурмфюрера и самому силой увести женщину, но не успел. Унтерштурмфюрер подошел к еврейской бригаде и вытащив пистолет из кобуры, показал семейной парочке отойти и встать рядом. Пассенштейн застыл, глядя на эту сцену. Жена и муж прижались к друг к другу, опустив головы, и муж кажется, что— то успел сказать жене, взяв ее руки в свои. Затем прозвучало два выстрела, а после унтерштурмфюрер вернулся к Пассенштейну с таким счастливым видом, будто он только что разделался с двумя надоедливыми комарами. «Так стало быть вы учились в университете Гумбольдта в Берлине?» —как ни в чем не бывало спросил унтерштурмфюрер, пряча пистолет в кобуре. В глазах унтерштурмфюрера оцепеневший Пассенштейн не увидел ненависти или злости, напротив они были спокойные, уверенные и приветливые. Ими движет не ненависть, после рассуждал Пассенштейн. Ненависть —сильное, горячее и ядовитое чувство. В глазах же унтерштурмфюрера ничего такого Пассенштейн не увидел. Напротив, они были холодными и ясными. Нет, решил тогда Пассенштейн, это не ненависть, или не только она, здесь таится более глубокое. Пассенштейн не в силах был все это объяснить себе, он лишь осознал, что это может значить. А значить это может только одно —всем евреям конец. С того апрельского дня все изменилось. Пассенштейн, словно загнанный зверь, искал как обмануть неотвратимость. Он обдумывал различные варианты, но каждый из них разбивался и был неосуществим. Наконец он пришел к единственному возможному решению и испугавшись, отогнал эту мысль. Прежде чем он принял эту мысль и свыкся с ней прошло долгое, мучительное время. Неожиданная сегодняшняя встреча ранним утром на блокпосту совершенно убедила Пассенштейна в правильности своего решения. Эта встреча была настоящим подарком, ведь до нее Пассенштейн не знал, что делать и как ему совершить задуманное. Теперь же пазл сложился, ну или почти сложился.

Закончив дежурство, Пассенштейн заторопился. До встречи оставалось пять часов, но ему нужно было еще дойти до комендатуры на улице Купецкая на другом конце гетто, затем отстоять в гарнизонной разводке, а потом, получив дневной паек, забежать домой, к семье. Ежедневному послесменному проведению гарнизонных разводок положил начало еще прежний начальник еврейской полиции Юзеф Шеринский6, относившийся к этому действию с величайшим вниманием. Оно и понятно, сам то он до войны дослужился в польской полиции до звания полковника и рьяно, а порой остервенело пытался привить еврейской полиции, состоявшей черт знает из кого, настоящие, как он считал, ценности. Пассенштейн, в компании двух —трех сослуживцев быстро вышел к мосту на улице Хлодной, соединявшему малое и большое гетто. В это время поток людей по мосту был огромный. Пассенштейн вышел к мосту со стороны малого гетто, поднялся по узкой лестнице, протиснулся по мосту, мельком взглянув налево в сторону видной отсюда улицы Желязная и также тяжело спустился. Но самая мука, пробиться в узком коридоре между стеной гетто и фасадом дома, прежде чем удастся выйти на большую улицу.

На подходе к улице Лешно, там, где она пересекается с улицей Кармелицкая, Пассенштейн заметил людское движение: торговцы, выставившие свои лотки в неположенном месте с приближением группы полицейских разбежались и на время скрылись во дворах. Правда одна на вид бойкая старушка, торговавшая на самом углу улиц Лешно и Кармелицкой, была, что называется, застигнута врасплох. Увидев группу полицейских, она испугалась и стала почему —то ругать сидевшую рядом с ней молодую женщину, которая держала на коленях большой алюминиевый поднос, полный эмалированных кружек и стеклянных стаканов. Рядом с женщинами стоял небольшой прилавок, на который была вывалена куча тряпья. На тротуаре, прям у ног старухи, дымился самовар. Молодая женщина, не обращая внимание на кудахтанье старухи, смотрела на полицейских круглыми глазами, но те смерив брезгливым взглядом содержимое лотка, прошли мимо. Впереди на полицейских навалилась многолюдная улица Кармелицкая, служившая артерией между большим и малым гетто и облюбованная торговцами всех мастей, а также нищими, обитавшими в трущобах на улице Волынской и каждое утро приходившими сюда ради подаяния. Однако половина нищих просто жила здесь, прямо на тротуарах. Этих евреев немцы свезли в Варшавское гетто с других областей Польши, а еврейский Совет бросил из на произвол судьбы. Они оказались выброшенными на улицу. Сквозь Кармелицкую полицейским пришлось натурально пробиваться, настолько она была людной. Пассенштейну, ежедневно проходившему по этой улице, казалось, что люди здесь не идут, а просто стоят. Но это было обманчивое впечатление, люди спешили покинуть Кармелицкую, если только они не принадлежали к торговцам или попрошайкам. Пробившись до улицы Дизельная, полицейские и Пассенштейн могли вздохнуть свободнее. Здесь людской поток редел. Однако, этот участок своего пути, даже полицейские старались пройти побыстрее, не оглядываясь. Слева, по улице Дзельной, были видны главные ворота гестаповской тюрьмы Павяк, откуда шел стойкий запах хлорки и еще чего —то непонятного, но очень похожего на то, что Пассенштейн уже вдыхал, когда находился по каким— то делам в ветеринарном институте. Ветер гнал со стороны тюрьмы странный запах, полный животной боли.

Когда Абрам Пассенштейн зашел в свою квартиру, расположенную на втором этаже дома по улице Островской, время показывало пять часов дня.

В маленьком узком коридоре его встретила супруга Лея и четырехлетняя дочь Рахель. Лея была миловидной молодой женщиной двадцати шести лет, с густыми, волнистыми волосами темно —каштанового цвета, изящно подобранными заколками. Шелковая блузка черного цвета с тремя красивыми, под серебро, пуговицами и такого же цвета узкая юбка чуть ниже колена, подчеркивали миниатюрную, точенную фигурку. Девочка была одета в простенькое летнее платье и в летние туфли. Не стоит говорить, что вся одежда мамы и дочери были сильно поношенными. Пассенштейн снял фуражку, и обнял свою жену. Он, закрыв глаза, глубоко вдохнул, проведя губами по тонкой, белой шеи Леи. Она же, почувствовав его нежное прикосновение, податливо расслабила тело в объятиях супруга. Отпустив Лею и передав ей бумажный кулек с продуктами, Пассенштейн поднял дочку на руки и уткнулся носом в ее пушистые, мягкие кудрявые волосы, а девочка нежно обняла отца своими худенькими ручками вокруг шеи, положив голову ему на плечо. Теперь Пассенштейн наполнился отцовской нежностью к дочери, и в такие моменты на его глаза всегда накатывали слезы. Тогда Пассенштейн отпускал голову, чтобы глаза его не предали и Лея не увидела слез. Но Лея знала эту слабость своего мужа и когда видела такое, ее глаза тоже набухали, и она убегала на кухню.