Пальцами вцепляюсь в собственные ноги, которые предательски дрожат, и тут же ощущаю сильную руку на своей талии, рывком притянувшую меня к твердому мужскому боку.

— Не дрейфь, Русалка, — тихий шепот в ухо. — Это не страшнее прыжка с парашютом.

Не страшнее? Да он издевается, не иначе. Да я лучше с десяток раз с парашютом сигану, чем буду…что? Знакомиться с дочерью мужчины, который давно и безнадежно стал для меня всем? А ведь у нас тоже могла быть сейчас дочка или сын такого же возраста.

И боль противно скребет по ребрам. А я рассматриваю девчушку, отложившую планшет и подскочившую на ноги так резво, что из ее хвоста выпрыгивает упрямая кудряшка, такая же черная, как у ее отца. Худенькая, миниатюрная, в джинсовом комбинезоне и бейсболке с кучей нашивок. А на ногах белые кроссовки, расписанные яркими красками. Уверенные мазки, витиеватые узоры, в которых прячутся надписи. И я точно знаю: это ручная работа, потому что сама когда-то творила такое же безобразие.

— Это ты сама?

Девочка останавливается нескольких шагах от меня, совершенно спокойно реагируя на то, что Тимур по-прежнему прижимает меня к себе. А ведь она должна…что-то же должна делать. Как-то реагировать. А она ведет себя так, как будто это обычное явление: мне стоять в обнимку с ее отцом. Как будто мы…

Не позволяю себе додумать эту глупость.

— Кроссовки, — уточняю, когда она долго не отвечает, явно не понимая, о чем я спрашиваю.

Вертит ногой, демонстрируя свое художество во всей красе, и довольно улыбается.

— Ага. Нравится?

— Еще как, — теперь улыбаюсь я. — Я тоже раньше обувь расписывала, — выбираюсь из объятий Тимура, подхожу к девочке и присаживаюсь напротив нее на корточки. Пальцем повторяю алый завиток, перетекающий в английскую букву «J». Интересно, что она значит?

— Я Юля, — проследив мое движение, говорит девочка. — А ты Стася, я знаю.

— Да? И откуда же?

— У папы есть твоя фотка, — не уходит от ответа маленькая девочка Юля, — и он часто зовет тебя во сне.

Бросаю взгляд на Тимура, но тот никак не отвечает на заявление дочери. Он, кажется, даже не слышит, о чем мы говорим. Только смотрит на нас, как зачарованный. А я не заостряю внимание на ее словах. Никогда не понимала людей, которые стараются выпытать у ребенка как можно больше подробностей о жизни его родителей, пользуясь детской открытостью и наивностью.

— Мне девять лет. Моя мама умерла, когда я родилась, и я не страдаю по этому поводу, потому что мой папа суперкрутой и я его очень люблю, — выдает она на одном дыхании. Я таращусь на нее во все глаза, а за спиной слышу тихий смех. — Перебор, да?

И смотрит на отца. Его «ответ» я не вижу, но замечаю, как смешно морщит носик Юля.

— Короче, это чтобы без лишних вопросов. А то достали уже, — и вздыхает так тяжко, что я невольно прыскаю со смеху. Напряжение как рукой снимает. И я ловлю себя на мысли, что правильно поступила, приехав этим утром сюда.

— Часто спрашивают?

— Да постоянно, — отмахивается она. — А еще сколько моему папе лет и нет ли у него подружки. И вздыхают потом так, — и она демонстрирует, как вздыхают те, кто спрашивает. Тимур за спиной смеется уже открыто, а я держусь из последних сил. — А что ты делаешь? — ловко переводит тему. — Ну…работаешь?

— Работаю, — соглашаюсь я. — Я тебе говорила, что раньше разрисовывала обувь, — она кивает. — А теперь разрисовываю людей.

И вижу, как в ее медовых глазах вспыхивают искорки интереса.

— Покажешь? — просит с придыханием. — Пожалуйста-пожалуйста.

— Юлия Тимуровна, — строго одергивает Тим, — вам не пора ли уже ехать, а?

— Ну пааа, — протягивает Юлька, становясь в одно мгновение самым обычным капризным ребенком. — Ну это же так круто! Можно, Стась? — и снова на меня.

— Легко, — улыбаюсь, зная, что это действительно не займет много времени. Мне есть чем удивить эту малютку. — Тим? — теперь у Тимура прошу разрешения я. — Это займет всего две минуты, — поспешно добавляю я, — и ехать никуда не нужно.

Тим хмурится, но все-таки кивает. А я поворачиваюсь к Юле вполоборота и медленно задираю шифоновую рубашку, под которой живет черно-алый Феникс, обнимающий меня своими крыльями.

— Офигеть, — протягивает ошалевшая Юлька.

Но я не слышу ее, только рваное дыхание Тима и его обжигающий взгляд, потому что он один знает, что скрывает своим чернильным телом нарисованная птица.