Он стоял на берегу. На песке, уже в кроссовках и даже чуть-чуть замерзая. Но улыбался широко и счастливо. Он всё не прекращал думать над словами отца и на всё вокруг теперь смотрел немножко по-новому. И не догадывался, конечно, что автором он задумывался как смышлёный мальчик, очень глубоко чувствующий мир.

Чар подошел к морю близко – так, чтобы носы кроссовок стали блестящими. И сказал тихо, подставляя лицо морскому ветру:

– Смотри, какое море… Моё любимое море… Я вижу его таким же, каким его видишь ты. Получается, оно и твоё тоже.

Он был уверен, что читатель слышит.

– Наше море. Наше море…

И опять развёл руки широко по сторонам:

– И мир этот тоже – наш.

…

Шли годы, и не было среди них такого, когда Чар не обещал бы себе вернуться к своему морю. Но автор распоряжался его жизнью иначе. Сначала у родителей не было возможности, потом пошли какие-то дела, какие-то экзамены, какая-то учеба. Потом он и вовсе стал взрослым.

В один определенный период жизни он вдруг начал придавать особое значение разнице полов. И даже задавался вопросом о том, кто есть его читатель – девочка или мальчик, девушка или парень, мужчина или женщина – какого он возраста, в конце концов? Однако на смену этим думным терзаниям совсем скоро пришли совсем другие – бездумные. Потому что вполне конкретные представители полов – особенно женского – привлекали его куда больше, чем некто абстрактный.

Чар как будто влюблялся в первый раз, и в первый раз по-настоящему разочаровывался. Делал глупости и умирал от стыда. Получал свой первый чувственный и свой первый сексуальный опыт, говорить о котором что-то ещё было бы бесчестным по отношению к Чару Актэру. Он вновь как будто любил, и его тоже как будто любили. Он предавал, и его предавали.

Это был не тот «его мир», который он чувствовал всей душой тогда, в детстве у моря. Это был придуманный мир, что даден автором. И автор был не то, чтобы жесток. А как-то… безразличен. С возрастом, Чар убедился, что он далеко не главный герой.

Но жизнь его, хоть и не сверкала, как то море, плохой тоже назвать было совестно. Чар не голодал, почти не болел и никому не причинял вреда. Он переехал от родителей и даже переселился в столицу. Жил в неплохой квартире с джакузи и подогревом полов, работал на неплохой работе, где никто никого не обманывал; ну, по-крупному так не обманывал.

Чар обзаводился недоброжелателями и даже врагами; правда, он так часто дрался в детстве, что теперь, во взрослости, предпочитал уходить от конфликтов быстро и молча. Но недоброжелатели и враги всё равно почему-то никуда не девались. Впрочем, и досаждали они тоже не особенно.

И Чар с ними жил. Спокойно и только иногда подёргиваясь, как пёс от укусов блох.

Были у него и друзья. Причем, два особенных. Как раз из тех, чью породу некоторые называют друзьями «барными». Пусть от такой дружбы частенько тяжелела голова, но сама она была удобна и легка – даже почти астральна. Самое лучшее в ней было то, что она никогда не выходила за пределы бара. Чар с товарищами не устраивал пикников на природе, не ходил к ним в гости и к себе никого не звал. Короче, глубоко не лез, и к нему глубоко не лезли. Зато все и беспрекословно подчинялись негласному кодексу чести, основным правилом которого значились регулярные встречи раз в три дня в местном пабе. Несмотря ни на что.

Местный подвальный паб был пропитан духом Ирландии или леприконии, и Чар всё никак не мог понять, зачем он такой: настоящего ирландского пива здесь всё равно не разливали. Но заведение было уютным, коричнево-зелёным, на щёчках у девушек-разносчиц в начале вечера можно было разглядеть мушки в виде четырехлистного клевера, а бармен стоял за стойкой в смешном высоком цилиндре с пояском. Но главное – здесь были его друзья.

Сегодня Чар пришёл к ним с тяжёлым сердцем и признался, что вскоре нарушит своё «несмотря ни на что».

– Попал в переплёт, Чар? – добродушно улыбнулся на это его друг по имени Бэк и по фамилии Пэйдж.

Он был не на один год старше Чара, считался в их компании знатоком материи, работал в корпорации, изучающей их написанный автором мир, подсчитывал страницы его существования и любил отпускать вот такие профессиональные, сугубо книжные шуточки.

Чару они иногда даже нравились.

– Я тогда тоже не приду! Я же тут умру без тебя: с этим-то буквоедом, – заявил второй его друг по имени Кими. Без фамилии.

Он был не на один год младше Чара, вместо того, чтобы готовиться к вступительным экзаменам таскался по городу с гитарой за спиной и по-школьному много курил. Чар и Бэк не знали его настоящего имени, но, следуя кодексу барной чести, не лезли. Им хватало этого «Kimi», что было выведено белой текстильной краской на чёрном гитарном чехле. И всё равно оба волновались: кроме них до мальчишки и дела никому не было. «Вот только не надо тут строить из себя, – строго говорил им Кими, едва уловив это беспокойство. – Я же знаю, что по-настоящему нужен только автору». И Бэк Пэйдж тогда снисходительно, но безжалостно ухмылялся. Оттого и заслужил от Кими «буквоеда». Бэк называл себя реалистом и принимал окружающий мир за сумму смыслонесущих символов, Кими же видел в мире автора. Бэк по-научному и по-языковому доказывал ему, что мир – законченная материя, и раз у человека появился читатель, то автор, получается, свою работу сделал и покинул их уже давно. Кими в ответ на это горячо уверял, что автор никуда не девался, что у него с автором крепкая связь и иногда они даже разговаривают. В доказательство он подходил к самооткрывающимся дверям бара, говорил «автор, открой для меня этот мир!», а после того, как двери послушно разводились в стороны, оборачивался с довольным видом: «Видали? Видали, да?».