Кто был около постели царевича, кто? Лихой или добрый человек? Кто вошел тайком, как вор? Зачем?

Луна снова выглянула из-за облаков.

Высокая женская фигура скользнула мимо Насти. Девушка схватила ее за руку и с ужасом отшатнулась. Рука была холодна и жестка, как у мертвеца.

Она подавила крик, готовый вырваться из груди, и, проявив невероятное усилие воли, провела ладонью по одежде удалявшейся фигуры. В ее руках остался шелковый платок с золотой каймой...

"Она... Сама!" - пронеслось в голове Насти, и злоба, непримиримая ненависть вспыхнули в ее душе.

– Я видела!.. Видела!..
– прохрипела она, бросаясь вдогонку.

Еще секунда... и чьи-то сильные руки схватили ее, засунули ей в рот платок и повлекли темными переходами.

Все это произошло с баснословной быстротой.

Настя лишилась сознания и ничего не чувствовала, не понимала. Она словно упала в мрачную пропасть, откуда не существовало выхода.

Наутро девушка очнулась в холодной клетушке на земляном полу, совершенно разбитая и изнеможенная. Ни капли света не проникало в ее темницу, ни единого звука не доходило до ее слуха, и отчаянный вопль вырвался из груди несчастной:

– О, что они с ним сделали?! Что сделали, жестокие!! Неужели он отравлен?.. Я не успела спасти его...

Заживо погребенная, любящая девушка думала не о себе, а о том, кто был ей дороже солнца вешнего, милее собственной жизни.

Глава XIV

СМЕРТЬ ЦАРЕВИЧА

Мрачные дни наступили на половине царевича Ивана. С каждым часом, с каждым мгновением ухудшалось положение молодого человека, и для всех становилось ясным, что не только дни, но и минуты жизни больного сочтены.

Царевич лежал, закрыв глаза, окруженные темными полосками, исхудавший, как скелет, с багровыми, запекшимися пятнами на щеках, с пересохшими губами, и тяжело дышал.

Елена не скрывала более своего отчаяния, своих опасений и горько плакала, сидя в изголовье умирающего. Бояре шушукались, пожимали плечами и переглядывались между собою, находя положение крайне серьезным.

Царь Иван Васильевич очень разгневался, узнав, что сыну стало хуже после лекарства, данного жидовином. Он приказал позвать к себе Леона и, бросив на него суровый, уничтожающий взгляд, вымолвил:

– Смотри, лекарь, мое слово крепко... Коли не вылечишь мне сына, голову сниму... Отчего стало Ивану хуже, сказывай?

Испуганный жидовин упал на колени и в бессвязных выражениях клялся, что все делал и делает ради здоровья царевича, но очень сильная хворь к тому привязалась и с нынешней ночи стало больному хуже.

– Смилуйся, государь великий царь, дозволь мне слово сказать, вмешался Василий Ознобиша, молодой боярин, с которым Иван III обращался особенно милостиво в последнее время.

– Говори, послушаем! Фоминишна, останься, милая. При тебе желаем беседу вести, - добавил Иван, заметив, что супруга его хотела выйти из домашнего покоя, где происходил разговор.

– Неможется мне что-то, государь Иван Васильевич. Голова болит...

Иван, видимо, встревожился. Он горячо любил свою энергичную подругу, и одна мысль о возможности потерять ее заслонила даже тревогу по поводу опасного состояния сына.

– Лебедушка моя, да что же это с тобою!
– нежно шепнул он Софии, удерживая ее руку в своей.

Глухой ропот пронесся среди бояр. Иван сверкнул очами, гордо закинул голову и тоном, вызывавшим страх в присутствующих, сказал:

– Никак что говорите? Не слышу!.. Погромче сказывай, у кого дело есть, а пустых слов не люблю...

Бояре подались назад. Все ясно почувствовали, что готовится грозная вспышка, один из тех моментов, когда деспотические стремления просыпались в душе великого князя и для него делались равны все: любимцы и тайные недруги, а жажда власти заставляла совершать даже несправедливость.

Все молчали. Иван III усмехнулся.

– Мне, вишь, показалось, что говорить ладитесь, так послушать хотел...

Ознобиша сделал два шага вперед.

– Ты позволил мне, государь, слово молвить. Смилуйся, выслушай.

Молодой боярин низко склонил свою красивую голову, но София успела уловить взгляд Ознобиши, обращенный к ней с выражением непреодолимой ненависти. Она хотела помешать супругу выслушать речь Ознобиши, инстинктивно угадывая в нем врага, но было уже поздно...

Иван молча кивнул головой, и Ознобиша начал:

– Дозволь, государь, лекарю возле царевича быть и днем, и ночью... Не умеет он хорошо по-нашему говорить, так меня просит перевести его просьбу. Жидовин дал слово; хочет по совести служить...