Львов низко кланялся и благодарил. София продолжала:

– Насчет драки твоей я попрошу царя. Не стал бы только твой ворог болтать чего...

– Нет, государыня, не изволь опасаться! Четыре доски да земля сырая не докащики...

– Умер он разве?

– Вышел от Луши не в своем виде, споткнулся и душу отдал... Не моя вина... Он обидел меня, а не я его... Пусть спросят свидетелей... Невесту мою обозвал он изменницей, говорил, что она замуж за другого идет...

– Невесту? Сосватал разве?

В комнату вошла и притаилась, боясь помешать государыне, Зина, имевшая право входить во всякое время. Ни София, ни Артемий не заметили ее присутствия.

– Давно сосватал, матушка-царица, - пылко заявил Артемий, опускаясь на колени.
– Сердцем люблю я ее и горько тоскую в разлуке... Не смел беспокоить тебя, государыня, а сегодня решился... Неволить стал отец... Боюсь за свою Любушку... Раньше, как чашником был, боялся просить царя, а теперь, на новой должности, есть женатые, может и мне милость выйдет... Заставь за себя Бога молить, царица-матушка! Смилуйся! Попроси...

Тихий стон вырвался из груди Зины.

Она закрыла глаза рукой и прислонилась к стене. Слезы текли из ее нежных очей, и горестно сжималось любящее сердечко.

Все ухаживали за Зиной, все любили ее. Но тот, кому она отдала свою привязанность - принадлежал другой...

София обещала Артемию похлопотать за него и обнадежила молодого человека. Он был безгранично счастлив. Его беспокоили дошедшие слухи, что Кошкин неволит дочь, и он горячо стремился явиться освободителем своей ненаглядной Любушки.

София услыхала чье-то тихое рыдание.

– Кто тут?
– спросила она с тревогой, что разговор ее с Артемием слышали посторонние.

Ответа не было.

Молодая женщина подошла к дверям и, увидав Зину, успокоилась. Но слезы любимицы озаботили ее.

– Что с тобою, Зина? О чем? Что случилось?

Девушка колебалась.

– Ида... Ида... Очень больна... Умирает... Тебя просит она, государыня...
– среди рыданий вымолвила Зина.

– И ты плачешь так горько, потому что тебе жаль ее? О, милая ты моя девочка! Это хорошо, Зина... Это показывает, что у тебя доброе сердце.

София обняла гречанку и поцеловала ее в голову. Девушка схватила руки государыни и, прижимая их к своей груди, шептала, обливаясь слезами:

– Нет, нет, я злая... гадкая... я... завистница...

Но этого чистосердечного признания никто не слыхал. Артемий вышел незаметно, София торопилась к Иде, здоровье которой сильно пошатнулось за последнее время.

Мучительная сцена ожидала Софию Фоминишну.

Бледная, с мрачно горящими глазами, с пересохшими губами, лежала старуха гречанка.

Две лампады трепетно горели перед ящиком для икон, и только передний угол клетушки был освещен.

– Я умираю, - заговорила Ида, сжимая холодными, костлявыми руками тонкие, нежные пальцы Софии, - и у меня нет даже последнего утешения. Я не могу... нет, не смею сказать священнику на исповеди свой грех. Я не могу!.. Не могу!..

– Отчего?!
– прошептала София, боясь вникнуть в тайный смысл признания старухи.

– Отчего? Так, так... Если ты, мое дитятко, которое я вынянчила с колыбели, которое я лелеяла и обожала, не понимаешь, то где же им понять!.. Я... Я... Нет, не могу!
– как стон вырвалось из груди гречанки.

Несколько мгновений длилось тягостное молчание.

София молчала. Ида глядела на нее, не отводя глаз, и под влиянием этого красноречивого взгляда с лица молодой женщины сбегал слабый румянец и выражение ужаса светилось в очах.

– Ты - мать Васюты, Сонюшка, - заговорила гречанка, - а ты его меньше любишь, чем я... меньше... меньше! Ты желаешь ему счастья, но... но... ты не решишься собою пожертвовать ради него!.. Он... тот царевич... он умер... а наш царевич жив! Он, мой сокол ясный, он, будет царем... а не то... молдаванское отродье!..

София с ужасом слушала гречанку.

– Молчи... молчи!
– прошептала она.
– Безумная! Что ты болтаешь... здесь стены слышат... Твой бред могут принять за истину, ты погубишь нас всех!..

– Бред?
– повторила Ида.
– Ты думаешь, я в бреду? А если это правда?..

И старуха точно наслаждалась непритворным ужасом Софии. Ее охватывало стремление преступника, оставшегося безнаказанным и ускользающим от земного правосудия, похвастаться своим подвигом. Ощущая угрызения совести и даже раскаяние, она иронизировала над собой и над Софией. Иде хотелось плакать, но она смеялась; Ида желала найти примирение, а с уст ее срывались хвастливые речи: