Неохотно ковыряя кашу, я с грустью смотрела на фотографии нашей матери в молодости, пылившиеся на полке. На них она ещё широко улыбалась и казалась удивительно красивой, полной жизни девушкой. «Её огонь явно начал затухать после замужества», с горечью размышляла я. Возможно, она была таким человеком, которого переполняла теплота, и ей был необходим кто-то, на кого можно было бы излить свою любовь. Потеря первенцев и долгие годы без детей заглушили в ней потребность любить, и та переполняющая любовь, которая была внутри неё, начала черстветь, разрушая все её другие положительные качества.

Отец на всех немногочисленных старых фотографиях (при этом ни одна фотография с ним, кроме свадебной, не стояла на полке) был таким же серьёзным, каким я его видела с рождения. Почему-то мне всегда было гораздо легче на душе, думая, что у родителей были серьезные испытания. Хотя порой я сравнивала их с дедушкой и не понимала, почему он совсем другой. Он был уже пожилым человеком, который повидал много неприятностей, и, вероятно, гораздо более страшных, он всегда улыбался и тепло обходился с каждым, кто встречался на его пути.

После завтрака отец сразу уходил на работу. В то время он работал прокурором, и название этой профессии долгое время было единственным, что я знала о его сфере деятельности. Когда люди узнавали, что я прокурорская дочь, это всегда вызывало у них странную непонятную мне реакцию: кто-то резко становился ко мне приветливее, кого-то это смущало и даже пугало. Отец никогда не рассказывал о своих делах. Уходил из дома рано утром в определённое время, и возвращался также четко по расписанию.

О том, когда у отца на работе были напряженные дни, и в целом когда у него были проблемы, можно было понять только по едкому запаху сигарет, исходившему от него. Привязанности к сигаретам у него не было, и как только наступали более спокойные дни, он бросал курить. На тот момент я ни разу не замечала, чтобы отец курил дольше, чем три недели к ряду. В такое время он бывал особенно суров, ещё более раздражителен, чем обычно, и сильнее стремился сидеть в одиночестве и никого перед собой не видеть. Любая мелкая оплошность, совершенная кем-нибудь из нас, его детей и жены, заканчивалась крупным скандалом с громкой бранью и разбитой посудой. Поэтому каждый раз, когда отец требовал привести ему спички и во дворе появлялся зловонный дым, ненавистный нам с братом с раннего детства, мы тяжело вздыхали и, трепеща, ожидали бури.

В летнее время с уходом отца и до его возращения мы с братом беззаботно проводили время, наслаждаясь детством, которое, несмотря на отсутсвие ласк со стороны родителей, было тёплым и счастливым. Недолго до наступления жары и после полуденного сна мы гуляли с многочисленными соседскими детьми, каждый раз придумывая разные игры, устраивая соревнования и иногда разговаривая о волнующих в юном возрасте темах, сидя в тени деревьев или на топчане во дворе одного из членов нашей компании. Хоть в раннем детстве отношения с мальчишками, друзьями моего брата, у нас, девочек, складывались не лучшие, с возрастом мы сближались и всё больше времени проводили вместе. Порой от нашей компании кто-то отдалялся, ненадолго появлялись новые члены, но в неизменный состав, окончательно сформировавшийся, когда мне было пять лет, входили мы с братом, Тимур и Мардона Аскаралиевы, Джамал и Сабина Умаровы и одноклассник моего брата, Юра Новиков.

Покончив с завтраком, убравшись и расставив посуду в нужное место, мы с братом тут же вышли на улицу, где нас уже поджидал скучающий друг, гревшийся на солнце, сидя на бортике у ворот участка напротив. В этом участке жили Аскаралиевы. Камола Аскаралиева, кормившая моего новорожденного брата, была матерью четверых детей, двое из которых, мальчики, были намного старше нас и уже оканчивали школу, когда я только собиралась поступать в первый класс. Камола-хола4 была статной, элегантной, утонченной женщиной с безупречным вкусом, и за всю свою жизнь я ни разу не видела её с небрежной прической или в безвкусном наряде, хотя, казалось бы, соседей порой видят и в неопрятном виде, что должно быть естественным. Она была внимательной соседкой, часто помогавшей нам и другим в бытовых мелочах, но выражение её лица часто приобретало оценивающий, надменный вид, и даже с нашей семьей, хоть она и была молочной матерью моего брата, она держалась довольно холодно. Но к моему брату, без сомнения, она относилась гораздо теплее.

Захид Аскаралиев, муж Камолы-хола, был гораздо более приветливым и открытым. Мы, дети, включая его собственных, видели его редко, так как он всё своё время посвящал работе в институте ядерной физики, где также когда-то работал мой дедушка. Уходил из дома он рано утром, раньше всех остальных, и возвращался глубокой ночью. Если он возвращался пораньше, то его можно было увидеть медленно расхаживающим по улице, заложив руки за спину, с напряженным, серьезным выражением лица, но замечая прохожих, он тут же одаривал их тёплой улыбкой и громко здоровался, после чего вновь погружался в свои раздумья. Своим детям он уделял мало времени, но они всё равно были сильно привязаны к нему и весело бросались ему на шею, встречая его после работы, если они к тому времени ещё не легли спать.

На улице нас поджидал Тимур, третий сын Аскаралиевых. Он был самоуверенным, харизматичным мальчишкой, на красивом лице которого часто мелькала нагловатая насмешливая ухмылка, что в глазах многих, даже взрослых, делало его неприятной личностью. Когда он хмурил свои очерченные изогнутые брови, даже тех, кто был старше его, бросало в дрожь, что скрыть от него было невозможно. С раннего детства в нем чувствовались лидерские качества, от чего у него было много почитателей, хоть и смотревших на него с долей боязни, и врагов, предпочитавших держаться от него как можно дальше. На первых Тимур смотрел равнодушно, никакие восхищенные отзывы его не трогали, и вторым он так же не уделял никакого внимания, всем своим видом демонстрируя независимость от мнения окружающих, отлично понимая, что ни у кого, даже самых ярых его ненавистников, всё равно не хватит духу причинить ему вред. Казалось, Тимур Аскаралиев обо всём имел свою точку зрения, непоколебимую ни от каких противоположных взглядов. Будучи непревзойдённым оратором, он в два счета мог убедить других, в какую игру нужно играть и как, а повзрослев, мог заставить любого засомневаться даже в самых простых истинах. Мой брат, Юра Новиков и сестра Тимура, Мардона, были, пожалуй, единственными, кто мог открыто вступать с ним в спор.

– Что-то вы сегодня долго, – лениво пробормотал Тимур, как только заметил нас. – Я вот сижу один, никто ещё не вышел, Мардона всё копается дома. А, вот, кажется, ковыляет.

Из участка донесся скрип открывающейся входной двери дома, а затем легкие быстрые шажки. Наконец к нам вышла Мардона.

Мардона, единственная дочь Аскаралиевых, была удивительно похожа и в то же время совсем не походила на свою мать. От Камола-хола она унаследовала красно-карие глаза, прямой острый нос, густые вьющиеся волосы, непоколебимость и твердость характера, но если матери эти качества придавали ей аристократичность, из дочери они делали дикую розочку. Мардона наотрез отказывалась собирать волосы, спокойно ходила в ободранной одежде, не прятала синяки. Она была самой быстрой из всех детей, обгоняла даже старших, быстро лазила по деревьям, равнодушно смахивала от себя саранчу, когда другие девочки с криками бежали от мальчиков, бросающихся насекомыми, и не роняла ни слезинки, разбивая колени, даже будучи совсем маленькой.