– Ты только ерунды не пори! – впервые в полный голос возразил Чарышев. – У меня в войну отец сидел в фашистском лагере… И чудом жив остался. А дядька из Ростова в нескольких километрах погиб от нашего дома… А мать в оккупации, когда ещё совсем девчонкой была, так настрадалась и натерпелась от немцев…

– Слушай, заткни ты этот свой квасной патриотизм знаешь куда?! – неожиданно резко выпалила Новогорская, ненавидяще глядя на Чарышева. – Прикрываетесь им каждый раз, как банным листом. А правда в том, что эти ветераны твои… Что заслужили, то и получили! Потому что вели себя как быдло при Сталине!

– Это при чём… Это не имеет… – взволнованно заговорил Чарышев, размахивая руками. – Это абсолютно здесь ни при чём… Ты не понимаешь… При чём здесь…

– При том, что психология у вас у всех рабская! – истерично выкрикнула Новогорская. – Народ недоразвитый! Всё позволяете с собой делать! Холопы! Быдло! Идиоты клинические! И ты – типичный потомок этих выродков…

– А зачем же ты тогда этому народу «недоразвитому» листовки в почтовые ящики распихиваешь, если сама не веришь в него?! – возмущённо закричал Чарышев, машинально включая в комнате свет. – И я тебе ещё помогал… Дурак! Ой, дурак… Если бы я знал…

– Слушай, иди ты в задницу со своими этими знаниями!

– Сама иди! Раскомандовалась тут!

– Вот он, выходит, какой, наш Вадечка, – мальчик пристойненький, правильный, – со слащавой издёвкой произнесла она, горделиво подняв голову. И тут же заорала во всю глотку. – Только не знает этот Вадечка, что даже в тюрьме для таких вот слизняков трусливых, как ты, место отведено только возле параши! Понял?! – и Новогорская, оттолкнув Чарышева с прохода, будто ошпаренная выбежала из квартиры.

Чарышев, сражённый происшедшим, стоял посреди комнаты.

Дверь подъезда хлопнула так, будто раздался оружейный выстрел. Он вздрогнул и, услышав донёсшийся со двора крик, подошёл к окну и резко отдёрнул штору.

– Ну что, чекисты сраные! – стоя перед машинами, провокационно орала Новогорская. – Лакеи партийные! Вы хоть что-нибудь способны по-человечески сделать?! – и она, схватив небольшой камень, неумело бросила его в сторону «Волги», из которой уже выскакивали гэбисты.

Первым к ней подбежал коренастый человек и резко потащил её за рукав. Новогорская отмахнулась. Затем гордо вскинула голову и, глядя на окна дома, крикнула:

– Я требую освобождения всех политзаклю… – в этот момент коренастый резко грубо схватил её за воротник. Новогорская попыталась освободиться, но тут же осела от подсечки сзади. С её головы свалилась шапочка, а из слетевших очков выскочило и запрыгало по асфальту толстое стёклышко.

Руки ей скрутили молниеносно два других сотрудника. Когда Леру волокли мимо окна, Чарышев увидел блеснувшие в её глазах слёзы. Всхлипывала она как-то по-детски. Будто не от боли. А от обиды. Как маленькая девочка, у которой только что улетел подаренный ей воздушный шарик.

С верхнего этажа вновь донёсся пьяненький голос мужичка:

– Ну, козлы… Вы мне спать дадите? Ур-р-р-оды! Ур-р-роды гремучие!

Вадим, не помня себя, выбежал на улицу и чуть было не попал под колеса отъезжавшей «Волги». Машина, не притормаживая, въехала под арку и скрылась из виду.

На асфальте лежало, поблёскивая, стёклышко от Лериных очков. Было тихо. Ночной воздух приятно наполнялся запахом терпкой свежести распускавшихся почек ясеня. Наступала весна.

Чарышев в эту ночь долго не мог заснуть. Он почему-то вспомнил, что никогда от своих родителей не слышал, чтобы они говорили добрые слова о власти. О той самой власти, о которой в газетах всё время писали, что она «истинно народная». А в последние годы мать, приходя из магазина, всё чаще и чаще недовольно повторяла: «Даже при Сталине цены снижали!»

Ему было обидно, что жили они всё время в скудности. Но когда наступали выборы, родители обязательно шли голосовать в ближайший клуб. И всегда голосовали за существующую власть. И точно так же жили и поступали все остальные. Может, это и есть рабская психология? – спрашивал себя Чарышев.

А рано утром его разбудил грозный голос бабы Фаи:

– Вадька, стервец! – и она без стука вошла в его комнату совсем непричёсанная, в мятой ночной сорочке. – Ты что же меня хочешь на старости лет в тюрьму посадить?! Не ожидала от тебя такой… Такой мерзости!

Не выспавшийся Чарышев, ничего не понимая, смотрел на неё удивлёнными глазами.

– Ну-ка, читай! – и она всучила ему пачку листовок. – В сортир сейчас пошла… И вот это там за бачком было засунуто.

Вадим, поняв, что это те самые злополучные листовки, привстав с кровати, стал читать с дрожью в голосе:

– Идут бараны

И бьют в барабаны.

Шкуру на них дают

Сами бараны…

Чарышев неожиданно просветлел и стал обрадовано объяснять:

– Так это Брехт! Фаина Яковлевна! За это не посадят!