Лёшик, который потянулся открыть окошко, осел. Он не был пьян. Алкоголь не брал его. Он слышал, но понять не мог. Полусидя-полулёжа Кирилл развалился на койке, как персонаж греческих мифов на празднике чревоугодия. Лёшик замер в ожидании продолжения. Нависла тишина. Лишь стаканы изредка подпрыгивали от стука колёс. Сгущались сумерки. В таком состоянии их и застал третий путник.

Среднего возраста. Недостаточно молод, чтобы казаться юношей, недостаточно стар, чтобы быть матёрым. Неприятно худой. Попросту нескладный. Коленки и локти, точно ножик, не углядишь – стены оцарапает. Формой головы напоминает пришельца – со здоровым лбом, широким, как унитаз черепом и узким подбородком. Нижняя челюсть выступает вперёд, чем-то делая его похожим на муравья. Неприятная морда – кажется, он сейчас откусит у тебя кусок тела и будет его перемалывать дотошно и въедливо своими жвалами-пластинками. Тёмные волосы аж блестят от геля. Зачёсаны набок. Идеальный, маниакально выверенный пробор выдаёт внутреннюю неуверенность. Там, где уши стыкуются с шеей волосы чуть длиньше, вьются, несмотря на тонны средств для укладки. Это добавляет хаоса в весь его образ и раскрывает тайну, что не всё в жизни у данного гражданина под контролем на самом-то деле. Наверняка, минут по тридцать возится с расчёской перед зеркалом прежде, чем выйти из дома, в самый последний миг, разглаживая наслюнявленными пальцами выбивающиеся из общего ряда волоски, бросает недовольный взгляд на свои непослушные кудряшки и, смирившись, с недовольством собой уходит. Хочет быть идеальным во всём – от эмоциональных проявлений до причёски – понимает, что не может и бесится, и подавляет эту внутреннюю неудовлетворённость самоубеждением, будто у него всё под контролем, талдычит это себе, как болван мантру. Но не всё, совсем далеко не всё. Лицо у него вытянутое, что придаёт физиономии какой-то удивлённой напыщенности. Ровный, прямой нос, тонкие губы, брови едва намечены. Подбородок заострённый, покрыт тонким слоем светлой бородки, которая оформлена в почти безупречные линии. Усы бреет беспощадно, ибо мужчина должен носить бороду, а усики ростят школьники, которые хотят смотреться старше – ему же не пристало. Светло-зелёные глаза сужены, как будто он часто щурится. Похоже, носит очки, но старается не выдавать этого. Мечет резкие, колкие взгляды. Стоит ему зацепиться таким за подходящий повод, и вся его личность разразится взрывом невротика. Кожа белая, как у трупа. Чем-то смахивает на свежевыловленного утопленника. Движется короткими рывками. Тонкие длинные ноги прикрывают какие-то старомодные брюки. А ниже ботинки, прошедшие жизнь. Остроносые такие, с набойками, нелепого оттенка неопрятной мыши. Куплены лет десять назад. Грязные и в пятнах. Много внимания уделяет внешнему, но неопрятен в мелочах – главное пустить пыль в глаза, набросать умных слов, надымить мутной идеей, а там уж… Лицо, как и полагается у таких граждан, строгое и сдержанное, смотрит чуть свысока – то ли из-за посадки головы, то ли из самомнения. Хер его разберёт. Кажется, будто он проглотил ровный непогрешимый кол правды, патриотизма и порядочности, той мифической. Такой весь возвышен и недосягаем для мирского порока и несовершенства души человеческой. Напоминает молодого священника, который уже искушён алчностью тщеславия, но ещё не опытен достаточно, чтобы осознать это. Вот и чудится ему, будто свет он несёт в мир, а если копнуть глубже, то окажется, что ахинею. И впадает в транс, и закатывает глаза, и изгоняет Дьявола из прихожан, а на деле просто сходит с ума. Возомнившему Богом себя, Богом не стать. Но неумолим он в своём заблуждении, а потому безутешно несёт «благо» в мир неразумных и заблудших во мрак. Лишь он один – юный избранник Господа, который познал истину и теперь вдалбливает её молотком и гвоздём в тупые бошки быдла. Он есть светоч, реальность за ширмой его иллюзии – не существует. Эдакая помесь яро верующего по воплощению, преданного революционера по форме и растрёпанного воронёнка по наполнению. Сдержан, непогрешим и собран с виду, он скован и носит трагедию внутри, как те дети из семей, извращённых религией, где стягут в кровь плоть, если ты перепутаешь слова вечерней молитвы и насилуют до отключки, если пересолишь кулич на Пасху. Вот и тащил он на привязи якорь своей личности в форме больной, лишь ему понятной, идеи. Тащил слепо и неразборчиво, убеждённый, что только в нём – якоре – счастье. Моралист, зашорен, фанатик, конченный. Слова матершинного не обронит и бабушке место заставит уступать, а в тумане зависти и ущемлённой гордости подрежет тебе трос и с радостью станет хлопать в ладоши, пока ты летишь вниз с горы, ещё и молитву за упокой прочтёт и на могилку к тебе ходить будет, и цветочки заботливо поправлять. В руках держит небольшой саквояж, держит крепко, словно бы там вся его уверенность, на голове аккуратный, выпавший не пойми из какого времени, котелок.

Зайдя в купе, трудный гражданин степенно осмотрелся. Взглядом своим повёл неторопливо, будто бы выбирал с кем ему тут дружить, а с кем нет. Затем так же чинно и не торопливо снял с себя длинное, как и у всех революционеров, пальто в пол. Оценивши ситуацию и более не смотря по сторонам, очень бережно и заботливо свернул пальто, положил его на руку, в которой сжимал саквояж. Свободной же ладонью как следует отряхнулся, расправил складки на своей тёплой узенькой не то водолазке, не то кофте с высоким горлом. Наконец-то позволил себе выпрямиться в полный рост. И в довершение картины провёл пальцами по волосам. Вот теперь он был достаточно идеален и полностью готов отрекомендоваться.

– Вермунд Иннокентьевич Скокк. Очень приятно, господа!

Как бы сразу показывая своё социальное, моральное и культурное превосходство над спутниками, пришелец отчеканил, очевидно, годами отточенное представление с ритмом поэта-чтеца. Господа поставили водку и внимательно посмотрели. Вермунд пожал каждому руку и с тем же непоколебимым спокойствием на лице стал располагаться на верхней койке.

Голос его прозвучал натянуто-высоко, строго, неуместным деловым тоном. Казалось, что он вот-вот взберётся на постамент, который, конечно же, он прихватил с собой, достанет из саквояжа Библию и начнёт скандировать. Речь его была компромиссом между правильным построением предложений и тщательно сдерживаемым неврозом. Он весь такой, словно сейчас сорвётся и перейдёт на крик. Или слетит с катушек нахер. Это была натянутая, плохо адаптированная программа личности, которая так и сквозила огрехами функции. Короче, показуха, ради одобрения.

– Скокк, что за фамилия такая! – удивился Киря.

– Вермунд, что за имя такое! – удивился Лёшик.

Тот же не обратил ровным счётом никакого внимания на столь бытовую, столь мелочную сущность человеческого естества, как неготовность принять нестандартное имя и невозмутимо приступил чистить свой котелок. Видно, в поезде для его августейшей особы было слишком напылено миром обыденным.

– У тебя, наверное, и крестик есть… – не без иронии осведомился Лёшик.

– Да! – вызывающе ответил Вермунд, и голос его устремился в высь, он с готовностью достал из-под кофты нательный крест, продемонстрировал – Религия – это моё личное свободное право выбора и попрошу Вас относиться к нему с уважением!

– Окей-окей, – Лёшик с деланным понимаем развел руками, мол, ты босс и оставил моралиста в покое.

Киря приложил жирный палец к губам и, зажмурившись, кивнул, типа прибережём этот экземпляр напоследок.

– Так, что ты там говорил про свою гарцующую лошадку? – отмотал назад Лёшик.

– Да-а! – Киря расплылся самодовольной улыбкой – Ваще, как ювелир мог проехать по пешеходке в самый разгар дня, мне мусара даже завидовали. Пешеходы-то, кегли эти, так и голосили, когда моя машинка им пятки подрезала. Вот я тогда угорал с них!

– Что, простите? – вкрадчиво, с нарастающим недоумением вплёлся в разговор Вермунд – Я правильно понимаю, Вы только что назвали живых людей, преисполненных убеждений, людей точно таких же, как Вы, замечу, кеглями? Хм, – он остро пожал плечами – Знаете ли, у меня есть своя чёткая позиция по данному вопросу. Вот мы с моей семьей часто смотрим про ДТП, и, насколько я могу судить, а судить в той или иной мере имеет право каждый гражданин, покуда суждения эти не покушаются на чужую свободу, то могу заметить, что с этого, вот с этой бездумной халатности, с этого мальчишеского бахвальства всё и начинается. – даже весь речевой арсенал Вермунда был устаревшим каким-то, не от мира сего, как и он сам – Они вот так вот кичатся собой, они снимают всё это на камеру, они думают, что это игра, такая же, как и перед монитором компьютера игра, они не чувствуют грани реальности, где кончается щегольство, а где начинается ответственность, а потом мёртвые люди на дороге… и покупные погоны получают деньги. Вот Вы не поверите, – разошёлся тот – Буквально вчера мы с мамой смотрели «Ублюдки на дороге», там как раз про таких говорили, и я даже подумал, что необходимо издать специальный закон, и закон не юридический, а человеческий, понимаете? Тут всё, как в дикой природе, вырвали тебе глаз – ты вырываешь сердце. Говоря нашим с Вами, простым языком, ну вот сунулся такой ублюдок на пешеходную зону, обкурившись спайсов или чего-то там, я уж, Бог уберёг, не силён в этих вопросах, – он как-то женственно отстранился ладонью – Так пусть же его толпа и забьёт камнями. Никаких смягчающих обстоятельств или оправданий – сразу же, на корню выжигать, дабы неповадно было, а покуда существуют лазейки, то и трагедии будут. Знаете, я повторюсь, но моя позиция решительно тверда в этом вопросе, – все замерли – Будь моя воля, я бы всех этих папенькиных сынков, всех этих мажоров, всех дегенератов за рулём поставил к стенке, заковал их цепями и очень медленно-медленно-медленно, – он с какой-то маниакальной зацикленностью остановился на этом слове – Давил их кости трактором. Вы же все, наверняка, смотрели «Пилу», ту часть, когда негру на дыбе всё крутили, я бы их туда и засунул.

– А Боженька-то против не будет? – как-то злобно исподлобья съязвил Киря, выпил ещё водки.

– Вы, что, пытаетесь меня оскорбить? – высокомерно снизошел тот, едва ли приподняв бровь – Так вот, у Вас это не выйдет. Провоцируйте на реакцию других. Лучше бы такие, как они шли на войну и были полезны обществу, да хоть бы и в качестве пушечного мяса. Это же вредители! Паразиты. – элементарно, как само собой разумеющееся, чего почему-то не вразумеют другие, добавил Вермунд.

Тут Киря внезапно подскочил и как завопит:

– Да хорош ты уже, а! Может, угомонишься, боец диванный? Насмотрятся они все этой мути и лезут! Суётся он тут со своей «позицией», мать её – то он сделал бы, тут поменял, тоже мне выискался. Ехали мы, ехали, можно подумать, только его эту галиматью, – Киря раскинул руки и стал раскачиваться из стороны в сторону, как дерево, почему-то таким образом пародируя Вермунда – И ждали вдвоём, когда же мы наконец услышим, что ещё один доморощенный сосунок думает о жизни больших дядь, настоящей, а не по книжке мамкиной. Да ты, вообще, знаешь, вот ты, Вермонт или как там тебя Кок, что значит убить человека! А? Что такое – отнять жизнь? Только языком молоть и можете все, пока тепло под жопой. – Кирилл всё напористее приближался к Вермунду и легонько толкал его ладонью в плечо – Ты когда-нибудь видел их слёзы, чувствовал их боль, хруст их костей? Пережил ли ты то, о чём твоя позиция? Или так, тут урвал, там потырил слов заумных! Какое право вы вообще имеете судить? Безгрешные что ли? Не люди – комментаторы сраные!