Революционер часто дышал, его руки била нервная дрожь, просачивавшаяся в голос. Лёшик плеснул водки и ему. Тот выхлебал без колебаний. Зажмурился. Зажал рот локтем. Налил себе ещё четвертушку.

– Ты как, Святоша? – настороженно спросил Лёшик.

Тот откинулся на кровати и легко рассмеялся.

– Он всё-таки чувствует! Оно чувствует мои слова. – Вермунд даже с почти любовью покосился на безжизненного Кирю.

– Что? – не сообразил Лёшик – Ты это о чём?

Парень шумно выдохнул и начал, возможно, и не для Лёшика даже. В этот момент перед ним уже был не тот брюзгливый недотрога, а абсолютно новый человек (хотя, скорее, старый Вермунд вернулся из памяти прошлого):

– Знаешь, что такое, когда тебя не уважают? Когда они все смотрят сквозь тебя? Отец бросил нас, когда мне было пять, а сестре семь. Навещал от случая к случаю, сначала раз в неделю, потом раз в месяц, потом в год, потом переехал в другой город. Звонил каждый вечер ровно в 20:00, как по расписанию, как отбывал повинность, с одним и тем же списком зазубренных тупых вопросов. И никогда, никогда он не спрашивал обо мне. Стеснялся, как будто. Чтобы надо мной не смеялись пацаны, что я безотцовщина, мама всегда была рядом. Ну надо мной и смеялись. Они никогда не принимали меня всерьёз. Вечно у всех футбол, войнушка или по гаражам лазить, а я так… Это ж наша «Верочка», так они меня называли, будто я какое-то приложение к человеку. В школе та же ерунда. Я думал, вот перейду в универ, там люди взрослые, адекватные… Ага, какой там! Такие же шакалы, которым только погоготать да поржать… Бегал, видите ли, не так – «эй, балерина, пуанты нннада?» А потом … я пошёл на этот курс по укреплению мужского духа. Там я и встретил Виктора. И он-то открыл мне глаза, он сказал, что я достоин полюбить себя, но мне нужно обрести основу. А я понимал, и понимал больше, чем он говорил. Он думал, что я не догадаюсь, но нет – Вермунд зажёгся какой-то фанатичной искрой, как в бреду – Я могу читать между строк. Мне нужна была Вера. И говоря «в себя» – он говорил в Бога. Ведь Бог – это ты, это мы, это всё. Бог – это я! Знаешь, я даже не дошёл до финальной части того курсика. Я видел, какие оттуда выходят лохи, такие же, как и приходили, и я стал думать сам. И я дал себе ответы сам. Ответы на всё. Я нашёл для себя Бога. Я узнал, что говорить, когда хамят, что говорить прежде, чем начать день, я узнал, что мне думать и что мне чувствовать. Я узнал, что я Гражданин, и я имею права, имею право, чтобы меня уважали. И видишь, как я построил свою личность. Теперь я способен менять умы, вызывать реакцию, я больше не пустое место, понимаешь?

Он радостно, словно влюбленный, обхватил руками плечи и разве что не замурлыкал, поудобнее устроившись на кроватке прямо рядом с до ненавистным обожаемым Кириллом.

4. НОВЫЙ ПАТРОН В ОБОЙМЕ АБСУРДА

Остаток ночи промчался без приключений. Лёшик пару раз выходил в тамбур. Стоял просто в одиночестве. Слушал там шум поезда, проникал в суть движения, замирал не дыша. Он словно пытался ухватить за рукав присутствие реальности. Подсмотрев в щель, можно было разглядеть его сутуловатую фигуру, опёршуюся о безразличную сталь многотонной машины, грохот которой заглушает все звуки мира – идеальное место, чтобы услышать себя. Лёшик целиком слился с чернотой, и лишь изредка его контуры выхватывали мелькающие за окном огни. В тот миг Лёша стал един со всем. В быту этого грязного тамбура, в пошлости этой глупой трагедии, в глубине этой неприкаянной ночи, он уловил тонкое ощущение жизни, почувствовал её остро, словно полотно сорвали с декораций. И такой тяжестью ему придавило на плечи, что Лёша только изредка вскидывал голову, наконец выдыхая, и, казалось, а может и взаправду, пар шёл у него изо рта. Съедало его что-то. Не раздолбанное детство и не ядовитая краска – груз какой-то. Так резко осознание мгновения, разрезающее берега пространства, сорвало полотно с декораций. И было для него это не перемещением из города в город. В такие минуты, наедине с собой, как тогда на стройке, Лёша понимал принцип иллюзии, и гложило его ощущение присутствия той заслонки перед лицом, что делала реальность мутной, как плёнка, на которую всякое налипло. И не мог Лёша от этого ощущения отделаться и корчился от боли. Видно, не до конца ещё вымылось из его души то, что он лечил странствиями по лесам, а потому и направился он теперь в город. Глядишь, там полегче станет. Глядишь, там искупит тот тяжкий грех, который печатью омрачил множество его воплощений.

Так ночь и прошла. А как светать стало, завалился Лёша на кровать, да и вырубился. И оба его приятеля были в невменозе. Короче, всех их охватил коллективный сон. Классно им было в этой беззаботности, в наслаждении покоем. Все дрыхли, что со стороны выглядело, как обычная попойка, когда мужики чё-то не поделили, попытались выяснить, кто важнее, подрались, побазарили и на полдня отключились. Хотя, может так оно и есть по сути и не было там ничего особо уж глубокого в нутрях этого процесса?

Солнышко ласково гладило своих безмятежных детей через окно поезда. Касалось ладошками их уставших, испуганных или растерянных мордашек. Весело оно радовалось тому, как его дети дурачатся, как заблуждаются. Новый день обещал принести интересные открытия в области человековедения.

И вот потихоньку, хотя и довольно таки поздно, один за одним все они проснулись. Лёша присоединился к клубу бодрствующих последним и, как сонный пингвин вертел головой, пытаясь понять, где он вообще оказался, и какого хрена тут делают эти люди. Кирилл был очень тихим, страдал похмельем и разговаривал без особого энтузиазма. Вермунд читал какую-то книгу, цитируя вслух самые «занимательные, по его мнению» моменты и на рожон особо не лез. Мир вокруг, его сцены виделись Лёшику спектаклем. Причём комическим. Не мог он относиться к нему всерьёз.

Ровно в двенадцать часов пополудни, когда поезд остановился у платформы небольшого городка с поэтичным названием ***, в дверях возник Кактус. Так он себя называл. Это был до абсурда нелепый, наспех склеенный из кусков всего, что попало под руку, персонаж. И возник он не просто так, а со словами:

– Кактус, Кактус Ряховский. Водочка? М, уважаю-уважаю.

Его голос являлся разведкой. Говорил он негромко и застенчиво. Тараторил, съедал слова, маленько картавил, так что приходилось вслушиваться. Всё дело было в зубах – они значительно подпортили Кактусу дикцию, репутацию, а заодно и харю. Да и зубами-то содержимое его большого рта сложно назвать… редки они были, желтоватыми грубыми сталактитами, разбросанные по пасти то тут, то там.

Проведя разведку словами-саранчой, что выпрыгивали из этого неприятного пахнущего рта и разбегались в панике, кто куда, Кактус сразу же кинулся в бой – слепо, безразборчиво, самоотверженно он тянул свою нечистую тёмно-серую клешню каждому.

– Кактус! – торопливо представился он Кире.

– Серёга! – неуклюже дотянулся до Святоши.

– Кактус Ряховский! – отрекомендовался Лёше.

Если бы Лёшик не был Лёшиком, он решил бы, что Кактус – бомж. Но бродяга со стажем, он слишком хорошо знал бездомных и видел, что перед ним просто неряшливый человек.

И так. Всё начиналось с его некрасивого мужиковатого лица. Осунувшееся, неумытое, с многодневными соньками в уголках глаз, оно делало своего обладателя похожим на несостоявшегося барда или мирного алкаша. Широкое такое и нос мясистый. Губы здоровые, как вареник, обкусанные и обветрившиеся. Брови густые, клочковатые, почти срастаются. Волосы с крупицами не то пыли, не то перхоти, шампунь им, явно, пошёл бы на пользу. На тёмной кофте присохли остатки чебурека, который Кактус купил на вокзале и быстро схавал по пути. Из носа торчала козявка, разрушавшая весь его миф о самоуверенности. Пованивало от Серого, кстати, тоже знатно – потом и немытым телом. Но харя его всё равно сияла завидной невозмутимостью, типа, хм, а тут что-то происходит? я ничего не замечаю. Хотя временами, скорее даже чаще, чем хотелось бы Серёже, там проступали и робость, и неуверенность. Этот контраст наполнял всю его натуру. Он хотел казаться мужественным, да только не мог скрыть свою зашуганность. Он рвался сказать что-то дерзкое, да только руки не знал куда деть. Он хотел от души поздравить тебя с днюхой, да только натыкался на скудный словарный запас. «Желаю счастья, удачи и чё-нибудь там ещё!» – так бы звучало самое мощное его поздравление. Ростом Кактус был 1,90 м. Фигура крупная, угрожающая – точно бесноватый лесоруб. Днём в бригаде посматривает тихонько, к местам приглядывается. А ночью дамочек знакомит со своим тесаком. Таращится исподлобья, а взгляд-то дикий, глаза блестят, вот, точно прям, как у маньяка, аж жуть берёт. Бегают, серо-зелёные такие, того и гляди, зарубит только в путь. Ну так казалось, когда он флиртовать пытался. В этом удивительном взгляде неповторимым образом сочетались попытка обольстить и тупость. Увы, да! Как бы Серёжа не был пафосен, страдал он таким пороком и никуда не мог его скрыть, как и свой член. Что уж греха таить, хреновина у него конская была. И стала она залогом его самооценки на долгие годы, которым он всё оправдывал, мол, туповат я, да ничё, зато елдак большой. Как никакой другой обладатель самой маленькой, самой микроскопической пиписьки, Кактус болел синдромом большого члена и никуда не мог от него деться. Возможно, это и являлось тем пусковым механизмом, который спровоцировал столь прекрасную защитную реакцию его, как тупость. Стоит заметить, весьма полезную в рамках личности Сергея. Именно благодаря ей тот отличался необъяснимой непотопляемостью. Правда, результата это особого не давало, но хоть не загонялся по пустякам. И верил, верил в великое – что ждёт его пьедестал! Это он сейчас в говне, но пройдет время, он подсуетит, поднатужится, подмутит и его широкую фигуру работяги в потрёпанном пуховике покажут по ТВ. Его обкусанные дешёвым парикмахером волосы заблестят в свете прожекторов, а его серая неумытая кожа останется отпечатком тяжёлого прошлого, и выйдет он на главную сцену города… В общем, да – тупость и большой член были основными козырями в личности Серёжи. И весь мир для него становился проще, понятнее и безопаснее. Сжимал карту в миллион вариативных, перемещающихся, расширяющихся и сужающихся полигонов до двумерного «Марио». Вот он и скакал, как на грибах. Но то был самец! Конечно же, самец и иначе нельзя к нему относиться, иначе весь шарм и очарование образом лопались. И не любить его нельзя было. Несмотря на всю свою нелепую некместность, Кактус какой-то простоватый был и по большому счёту добродушный. Он такой осматривался и сразу же кидался в бой с открытым забралом, само собой, получал в табло, но вот в момент между получением в табло и рывком он Жил. Искренне. И с высокомерием нельзя было тоже относиться к Кактусу – его можно было только любить. Тот, кто не умел этого, просто ничего не понимал в жизни.