— Я не дитя и не девочка, господин Амилатион-э-Равимиэль, — на чистейшем эльфийском отчеканила она (столько лет разговаривала на нем только с господином Амати, думала, больше ни с кем и словечком не перекинется, а вот поди ж ты, пришлось!) — Я совершеннолетняя, взрослая женщина, действительно одаренная нашей Милосердной богиней, раз уж вы изволили об этом вспомнить. Поэтому будьте любезны, — продолжила она уже на тезарском, потому что Рось, которого эльфы, похоже, просто очаровали, поднял голову и уставился на нее, как на небожительницу, — обращайтесь ко мне в соответствии с моим статусом — госпожа целительница, и никак иначе. Что же касается суровости к моей расе, то… я совсем не уверена, что представитель вашей собственной расы, будучи одарен такой силой, как мой брат, совершил бы меньше преступлений. Ведь как мы все знаем из курса истории, в прошлом тысячелетии ваша раса вообще разделилась на светлых и темных. Значит, тьмы в вас ничуть не меньше, чем в нас, не так ли? — последние слова вырвались почти помимо воли и заставили Миру похолодеть от ужаса и чувства вины. В первый раз в жизни она позволила себе так жестко ставить кого-то на место.

— Да как ты смеешь!?…. — пальцы эльфа, до этого отбивавшие ритм, сжались в кулак. Впрочем, кулак быстро разжался, и узкая красивая ладонь неподвижно легла на столешницу. — Смею напомнить, госпожа целительница, что в истории не было ни одного случая, когда темный дар проклятого бога излился бы на моего светлого соотечественника. Как вы полагаете, не является ли это прямым свидетельством того, что, по крайней мере, в светлых эльфах, тьмы гораздо меньше, чем в людях?

Мира вскинула голову, стараясь не выдать дрожи, колотившей ее. Если бы дело было не в Тосе, она бы сейчас просила прощения за невольно нанесенную обиду. Но дело было в Тосе.

— А вам не приходило в голову, что это может свидетельствовать о том, что эльфы — еще более ненадежные носители темного дара, чем мы, люди? Что же касается количества света и тьмы в каждом из нас, то, если мне не изменяет память, их никто еще не измерил. Я полагаю, не нам с вами судить, у кого чего больше или меньше. И уж вовсе последнее дело — унижать чужую расу, когда рядом находятся ее представители. Хуже только унижать и очернять кого-то перед родственниками в его отсутствие.

Это было уже совсем грубо. Но правильно. Эльф хотел что-то возразить, но Мира не позволила, остановив его движением руки. Она чувствовала, что еще секунда в обществе этих существ, и она пожалеет, что ее дар может приносить только жизнь, а не смерть.

— Господа, я попросила бы вас удалиться, — сказала она, выходя из-за стола. — К сожалению, я не могу уделить вам более времени, у меня есть дела, которые не терпят отлагательств. Рось, будь так любезен, проводи гостей!

Закрывшись в спальне, Мира без сил опустилась на пол. Дрожь и ощущение холода не отпускали ее, хотя в доме было тепло, даже жарко, потому что с утра они с Росем топили печь, чтобы наделать пирожков и булочек.

Мира слышала из-за двери шум отодвигаемых стульев и негромкие голоса. Потом заскрипели половицы под приближающимися шагами, и в дверь постучали. От этого деликатного стука Мира нервно сжалась и спрятала лицо, прижав его к коленям и накрыв голову руками. Так стучал только господин Амати, который никогда, даже когда она была маленькой, не позволял себе входить в ее комнату без разрешения.

Стук прозвучал еще раз, потом тихий голос несколько раз позвал Миру по имени. Голос игнорировать оказалось труднее, чем стук, но Мира справилась. Она не хотела его видеть. Ей казалось, что если она увидит сейчас его лицо, то просто развалится на куски, разобьется, как свалившаяся со стола стеклянная ваза.

К счастью, а может, к сожалению, обычная деликатность не изменила господину Амати и на этот раз. Несколько раз глубоко вздохнув, он отошел от двери и, скрип половиц и стук закрывающейся двери поведали Мире, что ее приемный отец вышел из дома

Мира посидела еще немного, а потом, громко всхлипнув, вдруг разрыдалась. Плакала долго, чувствуя, как со слезами уходит из тела напряжение, как растворяются в горячей соленой жидкости боль и чувства вины и собственного несовершенства. Правда, не до конца. Они никогда не растворяются в слезах до конца.

После встречи с Отражением Тось долго не находил себе места. Метался из угла в угол, срывался на всех. Из поместья на кладбище выносили по несколько трупов за ночь. В основном, конечно, из числа «статуй», но бывало, что попадали под горячую руку и рабочие зомби. Над «замком черного некроманта», как туман над рекой, повис липкий тяжелый страх. К дому без особой надобности боялись подходить, а в комнату Тося рисковали заглядывать только Фаравий и литераторы, да и то исключительно по важным делам. Каждый раз они шли, как на казнь.

Все, кто находился в поместье, ждали, затаив дыхание (если такое выражение можно применить к зомби, которые в воздухе не нуждались), когда же хозяин, наконец, перебесится и придет в обычное расположение духа. Обычное расположение тоже было не слишком мягким и сердечным, но его хотя бы можно было терпеть. А вот то, в котором он находился последние две недели….

Но поскольку все когда-нибудь кончается, закончилась и Тосева истерика. В один прекрасный день он вызвал к себе Фаравия и литераторов и заявил, что ему срочно нужны тайные соглядатаи, доносчики и осведомители в Тирту и в Белых Ключах. Прямо сейчас и как можно больше.

Нетрудно догадаться, что первой реакцией бывшего инквизитора и служителей печатного слова был шок. Какие еще осведомители? На кой? У хозяина столько силы, что можно всю страну за горло взять и на колени поставить, не то, что Тирту или как их там? Белые Ключи.

Первым высказался, как всегда, прозаик:

— Зачем они вам, ваше темнейшество, позвольте спросить?

— За надом! — рявкнул Тось, еще сильнее темнея лицом. Оно у него и так белизной не отличалось, а уж после двух недель нервотрепки словно налилось чернотой. — Тебе сказали делать, иди и делай! Или завтра очнешься на кладбище!