В общем-то, я, наверное, ухватилась бы, да. Если б знала наверняка, что малыша не обидят и будут о нём заботиться изо всех сил. Наш кочевой образ жизни – не очень хорошие условия для мшиста. Но пока я не видела толпы желающих приютить существо древней расы. Да и если бы видела, то не мешало бы ещё кастинг провести. А то доверишься кому попало, а они грохнут ребёнка ради редкой шкуры или горы мяса. Меня аж передёрнуло от картины, нарисованной моей буйной фантазией.

– Завтра ты съешь на тарелку больше, может, и тебя сбагрить куда-нибудь? – меня аж трясло от злости. – Или все думают, как и Ренн?

Я вскочила и пошарила взглядом по лицам. Почему-то казалось, что народ возмутится, но все молчали. И с Ренном как бы не соглашались, но и защищать Йалиса не спешили.

К слову, он всех достал, да. То крупу перевернёт, то лошадь напугает, то Алесту за мягкое место укусил слегка. Любопытство и шалости. Он же ребёнок, нужно ему играть или не?..

– Никуда мы его не отдадим, – твёрдо сказал Геллан, и у меня от сердца отлегло. Его послушают.

– Он же сирота, маленький, – не могла успокоиться я, продолжая убеждать народ, хотя понимала: против слова Геллана никто не попрёт. Но задумчивость на лицах удручала.

– Да кому он нужен, твой задохлик, – фыркнула Рина. – Дай Ренну рот проветрить, а то воздух застаивается. Дурацкие разговоры ни о чём: здесь даже поселений нормальных нет. А в городе такое счастье разве что бродячий цирк приютит или мясник какой.

Геллан, наверное, увидел, как я изменилась в лице. Выпрямился и хотел что-то сказать, но его опередили Росса и Иранна, что в начале беседы не участвовали, а бродили по окрестностям в поисках очередных ведьминских трав, которые можно собирать только после захода солнца.

– Не болтай ерунды, девушка, – шикнула лендра. – Как только в голову пришло подобное. Кто разумное существо мяснику отдаёт?

– Йалис, возможно, последний из мшистов, – холодно и громко заметила муйба. – Всем, кто подумал, что его можно просто так отдать, должно быть стыдно.

Вот умеет она одной интонацией и бровями пристыдить – сидящие у костра глаза опустили. Рина покраснела, Ренн челюсти сжал и взгляд отвёл. Остальные, засуетившись, вспомнили о насущных делах.

Вроде как дурацкий разговор закончился, но я долго не могла уснуть: ворочалась, вздыхала и без конца крутила в голове сказанное. Как пластинку заело. Потом забылась тревожным сном, когда то ли спишь, то ли бредишь.

Проснулась от тоски в сердце. Тревожно – и ощущение: встать и бежать. Йалис! Опять он что-то натворил! И не спрашивайте, откуда берутся подобные предчувствия!

В такие моменты я плохо соображаю. По-хорошему, надо Геллана разбудить или ещё кого-нибудь, но настолько было плохо, что думалку отрезало напрочь.

Я брела в сторону, туда, куда вёл меня внутренний зов. Проваливалась в сугробы – намело прилично за ночь, кружила, не соображая толком, как правильно выбрать дорогу. Позже сообразила: кто-то крадётся вслед за мной. Волосы встали дыбом от ужаса, но оборачиваться я не спешила. Почувствовала только, как дрогнул, нагреваясь, нож у бедра. Нащупала пальцами ножны и потихоньку освободила лезвие. Сейчас или никогда!

Зажав в руке кинжал, я резко обернулась, готовая защищаться. Лезвие вспыхнуло розовым, освещая тёмную фигуру. Затем это нечто кинулось на меня, навалилось, прижимая к земле. Последнее, что я увидела, – острые клыки. Близко. Прямо у моей шеи. Там, где сумасшедшее бьётся взбесившееся сердце.

Раграсс

У мохнаток очень острый слух. Посторонние звуки, замешанные на эмоциях, – сильнейший раздражитель. Он просыпался. Подобное случалось даже в глубоком детстве, когда ещё не осознавал, кто он есть.

Истинные мохнатки понимают свою сущность, не научившись толком разговаривать. Оборачиваться малыши начинают года в три-четыре. Некоторые – раньше, кое-кто – позже.

Раграсс рос среди людей. Взрослел, не понимая своей природы. Матери почти не помнил – умерла рано родами. Ему года два было, поэтому где-то очень глубоко сохранился её сладкий запах.

Первый оборот – болезненный и странный – случился, когда ему исполнилось тринадцать. Сложный возраст, бесконечное противостояние, бунтарство. Его не любили и побаивались окружающие. Никогда не было друзей – так, принудительные товарищи по играм, детишки подкупленных отцом людишек.

Он не понимал, почему так. Никто не объяснял вымершего пространства вокруг. Видимо, запуганные властителем, боялись рот открыть. О том, что он наполовину мохнатка, узнал, когда появились первые признаки ломки – предшественники оборота.

Тогда рядом появился золотокожий молчаливый Мут – довольно молодой, но уже покалеченный жизнью и людьми хищник – степной тайго. Располосованное на уродливые жгуты-шрамы тело. Оборванные уши. Вырванные клыки. В природе, будь он зверем, – не жилец.

Собственно, как и мохнатка, Мут мало что значил. О таких говорят: полутень, умершая сущность. Ипостась жива, но уже никогда не сможет по-настоящему проявить себя.