Таким мудакам вообще жить не стоит даже начинать, тварь!

Меня корежит, словно червяка на рыболовном крючке — эти неземные сполохи боли в фиалковых глазах, омытых росой чистых слез, пронзают меня насквозь, насаживают на шампур удушающей боли.

И, как выброшенная рыба, хватаю ртом воздух…

Ненависть к себе обдирает изнутри наждачкой.

Урод!

— За что ты так со мной? — слышу ее ломкий, надтреснутый голос, — я ведь… — с трудом разбираю бормотание сквозь рыдания и всхлипы, бедная моя, маленькая, какое же хреновое чудовище тебе досталось! — я ведь… так сильно… Валера… — вздрагиваю от своего имени в ее сладких устах.

Пасть бы на колени и целовать ее хрупкие ножки: тонкие лодыжки, шелковистые икры и маленькие ступни — я все изучил в этот раз. Мозг накрепко запер эти воспоминания в сейфах памяти.

 Прости меня, моя богиня, совершенное создание, прости…

 Я не сберег, разрушил, осквернил и изломал.

 Я — животное, чудовище, монстр…

— ...люблю тебя! — добавляет она и все внутри обрывается в глубокую пропасть с каменистым дном…

Последний раз я слышал эти слова из уст моей мамы. Когда она, испуганная и измученная, оставила меня в кабинете директора приюта. Поцеловала в лоб и ушла. Больше я её не видел…

Мне нельзя говорить эти слова, моя сладкая Белль…

Потому что это слишком много, слишком дорого, слишком прекрасно для меня.

И я не знаю, как все исправить, но мне очень хочется все вернуть в мирное русло. Любить ее гораздо слаще ядовитой, желчной горечи этих обид и разногласий…

Да ладно, Пахом, она ж девчонка, принцесса обыкновенная, она никогда и близко не стояла с твоим миром, пока ты не пришел на ее работу и все не испоганил.

Все же бухаюсь перед ней на колени и сгребаю в охапку: одинокую, беззащитную, мою…

 Инга кладет свои ладони мне на голову и легко запускает пальчики в мою шевелюру, взъерошивая ее. А я кайфую от незнакомых мне, но таких восхитительных, ощущений. Хочется, чтобы так было всегда, но я не знаю, как этого добиться, не умею.

— Скажи, что это не правда! — молю я ее.

И она сразу понимает, о чем я.

— Но это правда, — шепчет, и слезинки повисают на длиннющих ресницах, — я люблю тебя…

И я срываюсь, со стоном, больше похожим на рык, прижимаю ее к себе, желая слиться с ней в одно целое.

Половинка моя, единственная моя.

Вытаскиваю её из кресла, плюхаюсь в него сам и осторожно усаживаю Ингу к себе на колени.

— Прости меня, — бормочу, задыхаясь, и осыпая поцелуями личико, шею, плечи. — Прости, моя хорошая, — заглядываю в её глаза и добавляю: — если сможешь… конечно…

И замолкаю, ожидая вердикта.

Приму любой.

Заслужил.

Она тоже молчит. Длит мою муку, лишь перебирает тоненькими пальчиками пряди моих волос.

Если на мгновенье представить себя на её месте — она отдалась, позволила мудаку быть первым, раскрылась перед ним. А он?

А он поступил, как все мудаки — плюнул в душу.

Ты бы простил, Пахом? Сам себя можешь простить?

Ответ однозначный: нет.

Но сладостная грёза, которую я сейчас незаконно держу в своих объятиях, поднимает на меня сияющие глаза и нежно шепчет:

— Глупый, какой же ты глупый… — конечно, идиот последний, знаю! — я прощаю. Конечно же, прощаю.

Тянется и целует в угол губ.

Лёгкое, как крылья бабочки, касание прошивает меня сладкой судорогой.

Но тут Инга опускает меня с небес на землю, строго добавляя:

— Но только на первый раз. Больше таких качелей я не выдержу.

— Клянусь! — торжественно произношу я и целую ей руку.

Я скорее позволю с себя шкуру живьём спустить, чем ещё раз доведу её до отчаяния.

У меня до сих пор дыхание спирает, когда вспоминаю, как жалобно она плакала.

— Ты отпустишь меня на работу? — осторожно уточняет Инга.

Прижимаю её к себе, прячу лицо в волосах.

— Тут, понимаешь, какое дело… Тебе действительно пока что нельзя покидать этот дом…

Она сжимается в комочек, горько вздыхает:

— Понятно… Я ведь теперь трофей… Домашняя утварь…

— Нет, — обнимаю так нежно, как только умею. Чтобы поверила. Чтобы выбросила дурь из прелестной головки: — Ты — бесценное сокровище. Смысл жизни. Воздух. Моя уязвимость. И поэтому враги будут бить по самому дорогому и самому незащищённому. А они будут бить. Сейчас они поджали хвосты, спрятались, но лишь выжидают момент. Это не хищники — гиены. Они не пойдут в открытую. Поэтому, любые твои передвижения по городу в одиночестве опасны. Понимаешь, в следующий раз я могу не успеть или не справиться, — говорю, а у самого — ёж в горле, как представлю.