И потому кадет Солонов не плевался на молебнах бумажными шариками из трубочек.

…Праздничный обед накрыли в актовом зале — очень красивом, огромном, двусветном, с нарядными колоннами, нежно-палевыми стенами, с пальмами в кадках и картинами в простенках.

Появились старшие классы, кадетский оркестр, построился хор. Федя понурился — музыку он терпеть не мог с раннего детства, ему, по выражению Генриха Карловича, преподававшего сёстрам фортепьяно, на ухо наступил даже не медведь, а вымерший доисторический зверь мастодонт. Музыку в Елисаветинской гимназии учили, просто потому что было положено по программе, а уроки её оборачивались просто весёлой какофонией, тем более что учитель, господин Заложинский, в полном соответствии с собственной фамилией, имел обыкновение заложить за воротник прямо позади классной доски. Воспитанники его обожали, потому что он вообще ничего с них не требовал, не спрашивал, и щедро ставил «двенадцать», разбавляя редкими «одиннадцать»; тем более, что музыка не выносилась на годовые инспекторские испытания.

Оркестр вновь грянул «Маршъ Александровцев» и из боковой двери появились учителя. Осанистого бородатого «физика» Илью Ильича и его сотоварища «химика» Ивана Михайловича Шубникова новички уже знали; генерал Немировский, начальник корпуса, возглавлял шествие.

Сейчас должна была последовать торжественная речь; кадеты стояли в строю огромной буквой «П» вдоль стен зала.

И речь генерал сказал. Кратко, ничего лишнего.

— Господа кадеты! Новички славного Александровского корпуса и его старожилы! Вы меня знаете, я слова тратить даром не люблю, да и грех это — солдата над кашей, а кадета над сладким бестолку держать, — по рядам прокатился смех. — По обычаю нашему, помянем отца-основателя корпуса, его императорское высочество великого князя Сергея Николаевича, чьим попечением он возник; да представим тех, кто в этом году будет вашими наставниками…

Фёдор заметил, как подполковник Аристов глядит на строй преподавателей словно бы с недоумением. Как будто он кого-то не ожидал там увидеть, или, напротив — не увидел. Командиры же самого младшего возраста остались со своими воспитанниками и в общий строй не встали.

Учителей запоминать Федя не стал. Успеет ещё наглядеться. Гораздо больше интересовали его — как и прочих кадет — красиво сервированные столы в середине зала.

…Подавали еду простую, но вкусную. Свежайшие французские булки, наваристый суп с лапшой, можно было и выбирать — рубленные мясные котлеты или капустные голубцы, а то и то вместе; на третье вынесли роскошные сахарные плюшки, ещё тёплые, только что из печи, миндальное «блан-манже», кисель, тёмный хлебный квас в стеклянных графинах[1]. Кадет Воротников нацелился было поближе к Пете Ниткину, но тут подполковник Аристов что-то, видать, заподозрил, очевидно, назревающее лишение кадета Ниткина сладкого или даже второго блюда и железным голосом велел Воротникову сесть рядом с собой.

А возле Феди и Пети неожиданно оказались Костя Нифонтов, настороженно зыркающий исподлобья и тот самый кадет по имени Лёва, что ввалился в их комнату раньше в компании, надо понимать, своих новых приятелей.

— Привэ-эт, — растягивая последнюю «е» и превращая её в некое подобие «э», проговорил мальчишка. — Ле-эв. Ле-эв Бобровский, к вашим услугам.

При первом знакомстве он, помнится, говорил несколько иначе. Тут, видно, решил показать форсистый «говор» гвардейских школ, над которым папа искренне потешался.

— Очень приятно, — радостно выпалил Петя, прежде чем Фёдор успел его остановить; выпалил с таким щенячьим восторгом, что кадет Солонов мысленно застонал. — А я Пётр, Петя Ниткин…

— Зна-аю, — снисходительно бросил Лев Бобровский. — А это Костя Нифонтов. Верно, Костя?

Тот немедля и часто закивал.

— А вы, господин кадет?

— Солонов. — Феде этот самый Лев Бобровский сразу же не понравился.

— Федор его зовут, — вылез Нифонтов. — Я, мы, в общем, папка мой его знает!..

— Кэ-эк интэрэ-эсно, — протянул Лев, пристально глядя на Федора. — Так вот, сударь мой Пэ-этр, я вот слушал вас в физиче-эском кэбинэтэ…

Фёдору ужасно хотелось гаркнуть Бобровскому «да говори ты нормально, не можешь, что ли?!», однако он заметил пристальный взгляд Константина Сергеевича и поскорее уткнулся в собственную тарелку. В конце концов, что мне за дело до этого Льва? Пусть себе гнусавит, как хочет!

Но бедный Петя совершенно растаял. Снисходительная похвала Бобровского — и он уже взахлёб рассказывал, что да, он очень любит физику, и химию он тоже любит, но мама не разрешала ставить опыты дома в ванной; а ещё он географию любит, и историю, и даже латынь!

— Хорошо, Пэ-этр! — прервал его излияния Бобровский, хлопнув Ниткина по плечу. — Думаю, мы, э-э, подружимся. Так, Костя? Полезно ведь будет дружить с Пэ-этей?

— Спрашиваешь, Лёва, — хихикнул Костя, и добавил вполголоса, — он нам подскажет, в случае чего. Верно, Петь?

Ниткин вдруг покраснел. Он вообще легко краснел, словно девчонка.

— Под-подсказывать нехорошо, господин Нифонтов.

— Нэхорошо? — вдруг развеселился Бобровский.

— Нехорошо, — твёрдо ответил Петя. — Если я кому-то подсказываю, а он урока не знает…

— Ему хороший балл ставят, — перебил вполголоса Нифонтов. — Все довольны. Карланы —

— Это ещё кто? — не выдержал Фёдор. Словечко ему совсем не понравилось.

— Не знаешь, что ль, Солонов? — зыркнул Костя. Зыркать у него получалось очень неплохо, несмотря на худобу и тонкокостность, взором он был свиреп.

— Не знаю, — Федя не опустил взгляда.

— И кто такие халдеи, не знаешь?

Это Федор, само собой, знал. «Халдеями» звали учителей, обычно — плохих учителей, но в местах, подобных Елисаветниской военной гимназии, где между начальством и мальчишками шла тихая, но беспощадная война, так звали всех наставников без разбора. Иные заслуживали этого прозвища, иные — так вовсе нет и за них Фёдору было обидно.