Шрифт:
Кровь в висках стучит, гулко, громко, с раскатистым эхом. Тело все норовит ускориться, но непреклонные пальцы на бедрах замедляют.
— Хорошо тебе? — его хриплый шепот, слова, произнесенные на жадном вдохе, заставляют мое сердце сделать сальто. — Хорошо тебе со мной, а, Света?
Он знает ответ. Разумеется. Эти вопросы задаются не для знаний, они задаются для ответов.
— Да! Да! Да-да-да! — выдыхала в ритм к движениям, пока мой мир тихонько корчится в восторженном экстазе. Близко. Очень близко. Пара шагов, и…
Эд снова замедляется, будто отстраняя меня от оргазма. А ведь почти, почти!
— Торопишься, а? — Эд смеется, глядя на меня. Жестокий, безжалостный мальчишка!
— Хочу кончить, — тихо шепчу я. — Хочу. Заставь меня кончить, Эд. Пожалуйста.
Он любит, когда я его прошу, и на самом деле чаще всего я с этим тяну, чтобы доставить ему еще больше удовольствия от вырванной из моего рта мольбы, но сегодня у меня нет настроения тянуть. Да и у него нет, он просто так, развлекается.
— Заставить? — жадно повторят Эд. — Хорошо, сладкая, как скажешь…
Движения становятся резче. Нет, не до зашкаливающей торопливости, чтобы побыстрее нагнать упущенное, но сейчас, раз за разом толкаясь внутрь меня, он будто дает понять — нет, теперь не остановится. Нет, теперь доведет до конца.
И да-а-а, все-таки доводит. Заставляет. У меня нет даже шансов как-то оттянуть это…
Теплые конвульсии оргазма — сладкие до невозможности, и что еще приятнее — скручивает не только меня, скручивает и Эда, и он рычит, яростно, надсадно, а внутри меня содрогается его плоть. И жарко, жарко до невозможности, и этот восхитительный миг хочется растянуть как можно дольше.
И все-таки утренний секс — это самая моя любимая из всех вредных привычек моего медведя…
А секс после сессии хорош втройне!
Бонус № 2. Любимый
Каждый раз когда я собираюсь к Алексу — Эд вечно умудряется собраться раньше меня, и пока я крашу губы, он уже успевает послать к черту водителя, потому что на кладбище мы всегда ездим только вдвоем.
Он ждет меня у машины. Красивый сучок, по-прежнему мажор, как всегда в стильном костюмчике стоимостью в приличную машину, при моднявом галстучке, который прям просит, чтобы я за него прихватила и потянула Эда на себя, чтобы поцеловать. Иногда мне хочется и такого, да.
Как и всегда, Эд, ожидая меня, курит. Я иногда ворчу на эту его пакость, Эд же смеется и вспоминает тот анекдот про курящего мужика и его небоскреб. И пусть борода у этого анекдота такая, что ею можно обвязать всю Землю по экватору. Обычно это просто означает, что я пока не нашла для него убедительных аргументов. Хотя если честно, я люблю, когда от него пахнет табаком. Я бы и сейчас шагнула к нему, уткнулась бы носом в его рубашку и подышала им — горьковатым, дымным. Моим. Просто сейчас настроение было чуточку иным.
Впрочем Эду это настроение совершенно не помешало. Меня он без особого стеснения обшарил взглядом, взглядом содрал с меня платье, им же залез ко мне в трусы.
— Ты как всегда выглядишь так, что хоть не едь никуда, — драматично вздохнул он.
— Ну, мы же поедем? — я подняла брови. Вообще он частенько так говорил. Особенно когда я выходила из дома сразу и в платье и в туфлях. Когда эти звезды совпадали, было несколько раз, что мы все-таки никуда не ездили. Одежда для раздевания, да. Но вообще я сейчас выглядела довольно строго, и платье было простое, черное, на дюйм ниже колена, и волосы я убрала в элегантную «ракушку».
— Садись уже, — Эд кивнул в сторону машины.
На Ваганьковском как всегда тихо, хотя все-таки вокруг нас сейчас пытается бушевать май.
До могилы мы с Эдом идем вдвоем. И цветы тоже у памятника возлагаем вместе. Молчим — не договариваясь.
Второй год…
Второй год как нет Алекса в нашей с ним жизни. Место, которое никому не занять. Боль, которая притупится, но вряд ли исчезнет хоть когда-нибудь.
— Оставить вас? — тихо спрашивает Эд, после десяти минут тишины.
— Если можно, — так же негромко отвечаю я. Это тоже своеобразный ритуал, один из тех, которым мы следуем. И он всегда кивает молча, пряча от меня взгляд, и уходит к машине. Там он снова будет курить и успеет выкурить четыре сигареты за те десять минут, что меня не будет, и когда я приду — его губы будут горькими, как кофейные зерна.
Он ужасно понимающий, этот мой любимый зверь. Пусть и очень любит прикидываться идиотом.
Когда его спина исчезает среди памятников, я подхожу ближе к стеле с ростовым портретом Алика, прислоняюсь лбом к мрамору. Холодный как лед, пусть на дворе и теплый, пропахший сиренью май. На колени я не встаю — сейчас это обесценило бы аналогичный жест, который я делаю для Эда. Впрочем, вряд ли Алекс был бы сейчас этим недоволен, раз уж он меня отпустил. А вот коснуться ладонью памятника я могу. Левой ладонью — с его обручальным кольцом.