— Я же предупреждал тебя, Ева!

Ей больно и очень обидно, но она делает крохотный вдох. Еще один и следом второй. Старается справиться с болью и слабостью. Приподнимается, прижимая руки к груди, словно это прикосновение способно исцелить.

— Почему ты злишься, папа? Я же не специально упала.

— Вставай.

Он не пытается ей помочь. Растирая по щекам слезы, Ева сердито смотрит на него.

— Если ты будет продолжать кричать, в следующий раз я упаду и умру!

Волна ярости закручивается вокруг девочки, словно спираль. Лицо отца расплывается перед ее глазами. Грудь сжимается, наполняясь тяжелой ношей злости.

Страницы жизни перелистываются и замирают.

Плача, девочка кромсает свой альбом с фотографиями. Вырезая из каждой отца с матерью, оставляет себя одну в этих постановочных воспоминаниях. В грязном нежно-розовом платье, подол которого не ложится из-за пластиковых колец пышного подъюбника, устилает ворсистый персиковый ковер разноцветными обрезками, прерываясь лишь на короткие перемещения к свободному участку.

Узрев эту картинку, Ирина Давидовна роняет чашку с принесенным молоком.

Звон бьющегося стекла проталкивает время дальше. Ева задыхается от этого толчка и долгое время не может восстановить дыхание.

Будто завороженная, смотрит, как узкая красная струйка шустро бежит по напольному покрытию. Липким слабым теплом лижет детские пальчики и огибает пяточки. Страх, омерзение и полнейшее замешательство искажают миловидное личико Евы. Ее губы дрожат, пока взгляд следует вглубь помещения в поисках источника грязной лужицы.

Сердце с ужасом врезается в грудную клетку, колотится об нее, будто до безумия взбудораженная птица.

Густая алая жидкость скорым ручейком вытекает изо лба распростертого на полу человека. Еву пугают не столько рана и вид крови, сколько неподвижные пустые глаза мужчины.

— Что случилось с этим человеком, папочка? — взволнованным шепотом спрашивает Ева.

— Ничего, — выплевывает Исаев и встряхивает дочь, будто тряпичную куклу, насильственно разворачивая ее к себе.

Всматривается в искаженное ужасом детское личико недовольным взглядом.

— Этот человек мертв? Ему больно?

Сотрясается. Сопротивляется видению, постанывая и скрипя зубами. От непомерной частоты дыхания подступает тошнота.

— Эва, — снова эта тяжелая ладонь на запястье.

Сердцебиение и шум в ушах приглушают звуки, всплывающие над девушкой. Но она концентрируется только на одном голосе и теплых импульсах, которые идут от кожи этого человека.

«Ладно…»

«Мне страшно».

«Разбуди меня…»

«Абракадабра, Эва».

Но волшебство не срабатывает. Дыхание Евы обрывается, и видения снова уводят ее в свои пенаты.

Моргает. Вытирает грязные руки в складках голубого платья. Оно в любом случае слишком объемное, и появившиеся пятна можно скрыть, если сложить его правильным образом.

— Вот так.

Довольно выдохнув, бежит к гостям.

Хватая пирожное из серебряного подноса, не успевает поднести его ко рту.

— Хватит есть, Ева. Ты себя видела? — шипит Ольга Владимировна, наклоняясь к дочери и щипая ее за живот.

Девочка морщится и давит горькую обиду, отстраненно слыша, как кто-то зовет маму по имени.

На лице женщины вспыхивает странное выражение. Широкая улыбка, которая Еве абсолютно не нравится, хоть адресована она и не ей.

— Ольга! Какая же у вас все-таки красивая дочь! Только поглядите… Изумительная красота!

— Спасибо, — важно кивает Исаева и напряженно шепчет дочери. — Ева, держи спину ровно.

Девочка подчиняется и тут же тянется к матери, жалобно заглядывая в глаза. Ищет там нечто знакомое и родное.

— Мамочка, у меня что-то застряло в животе. Очень-очень болит.

На лице Ольги Владимировны отражается шок. Но обусловлен он, как может сначала показаться, не беспокойством, а стыдом за поведение девочки.