– Кушать подано.

Гневно сдвинул дворянин тонкие брови и сказал голосом, скорее упавшим, чем резким:

– Ты помешал мне забыться, иди вон, мой друг!
– И медленно провел еще граблями по траве, но, разбитый в своей мечтательности, оставил не удовлетворившее занятие и вошел по широкой лестнице в столовую, где, развернув салфетку, попробовал кушанья, но не почувствовал в себе аппетита; лишь налил в хрустальный бокал изюмного квасу и, откинувшись в кресло, коснулся пальцами кончиков пальцев. Тогда между пальцами пробежало как бы легкое дуновение и погрузило еще более носителя этих, из слоновой кости выточенных пальцев в задумчивость, которая и убелила откинутый его лоб.

– Нет, - сказал дворянин, - не для земных утех эти руки; пусть настигнет меня на сем поприще разлучительница!
– И он закрыл глаза и вздрогнул, и открыл их уже круглыми от изумления, потому что дверь отворилась и вошла, осторожно ступая, молодая баба с пунцовым широким лицом.

Таково бывает устройство иных лиц, когда над губой закинулся, словно удерживая смех, превеселый нос, черная бровь бежит прямо к переносице, а другая улетела вверх и подпрыгивает от неудержимого веселья... Баба остановилась в дверях, рукой вытерла рот и нос вместе...

– Кто ты?
– спросил дворянин, хмурясь.

– До вашей милости, - сразу повалилась баба в ноги, - как зимой мужа моего, Сидора Короткого, лесиной зашибло, осталась я сиротой до вашей милости.

– Ну?
– сказал дворянин, успокаиваясь.

– Филимон утрась приходил, ты, говорит, Авдотья...

– Иди, иди, - замахал дворянин рукою, - я разберу...

Брови у бабы зашевелились, румяное лицо - вот-вот сейчас лопнет, как спелое яблоко... Баба шмыгнула и вышла. Дворянин тронул колокольчик. Вошел Филимон.

– Ты что же, мой друг, кого ко мне пускаешь?..

– Сами изволили приказать вчерась, - сказал Филимон уныло, - для вас и привели...

Дворянин подскочил в кресле так, что почти выпал...

– Ах ты грубиян, пошел вон!

"В самом деле, не говорил ли я чего-нибудь этому глупому?" - подумал дворянин. Прошло некоторое молчаливое цремя, он опять позвонил:

– Филимон, позови бабу, а сам пойди в лакейскую...

Баба опять вошла и стала у дверей, столь же картинная в красном очипке и зеленом сарафане, в белоснежных онучах, в новых лаптях...

Дворянин закрыл глаза: было молчание, большая муха тыкалась носом в стекло, озлившись на скуку этого дома...

– Да!
– воскликнул дворянин внезапно.

– Ах, батюшки, - испугалась баба.

– Да, - повторил дворянин, - подумай о том, что ожидает тебя по ту сторону жизни...

Баба вздохнула.

– Верю ли я в загробную жизнь?
– воодушевясь, заговорил дворянин. Ах, никто не знает, что с нами станет после печальной жизни.

Покинув низкое кресло, он заходил по паркету и говорил горячо и много, как никогда, а баба слушала...

– Давай умрем, умрем вместе, случайная моя подруга, - воскликнул он, наконец, и положил на ее плечи холеные руки.

Баба всплеснулась и заголосила:

– Жалостный ты мой, соколик, ягодка малиновая, сиротка бесталанная.

Брови ее подпрыгивали, лицо расстроилось, один нос не участвовал в общей скорби, вздернувшись как будто еще веселее.

– Умрем, умрем!
– лепетал дворянин, и неудержимо потянуло его на участливую грудь.

Когда затем, с зажженным канделябром, вошел Филимон, у окна на кресле сидела баба, а у нее на коленях томный и слабый дворянин. Помигав на вошедшего слугу, он прошептал:

– Филимон, зачем свет, у нас есть луна. Филимон, пятясь, прихлопнул за собою дверь и, поставив канделябр на сундук, принялся беззвучно смеяться.

АРХИП

1

Над белой скатертью, растопырив лохматые ноги, висит паук, у абажура легко кружится зеленокрылая мошкара, карамора обжег длинную лапу и волочит ее по столу... Шелестит плющ у балкона, и возится сонная птица в кустах.

Александра Аполлоновна Чембулатова разламывает бисквит, качая черной наколкой, которая на седых ее волосах похожа на летучую мышь.

– Сад охраняет Володя, - говорит Александра Аполлоновна и ласково взглядывает на собеседника своего, молодого помещика и соседа, Собакина, я подарила ему пистолет.

Собакин улыбается, раздвигая розовые и полные щеки.

– Я вас уверяю, что нет никакого Оськи-конокрада. Увели у попа тройку, и по уезду полетели слухи - пришел, мол, Оська, а Оська просто собирательное имя, - народная фантазия одарила его таинственной силой и удальством.

Старушка покачала головой.

– Нет, все это верно; украл лошадей он вечером, а наутро видели его уже за триста верст...