Или я продал. А?
– И он уставился, как баран, даже рот разинул.

Мужики засмеялись.

Парень громко икнул и, подняв мозолистую ладонь, запел:

Когда я, мальчик, был свободный...

– Скрутили малого, - смеялись мужики.

– Пути нет.

Собакин улыбался, парень был пьян, лез грудью и под носом махал желтым ногтем, говоря:

– Шут его знает, хотел тебе продать, ан продал, жеребца, вороного, в чулках...

– Здорово же ты выпил, - сказал Собакин, - с чего гуляешь?

Парень замолчал, и белые глаза его наливались и багровели... Собакин сжался.

– Гуляю...
– сказал парень, придвигаясь. Подслеповатый мужичок захлопотал:

– Брось, милый, барину интересно, а ты ответь и отойди в сторонку, - и потянул парня за рукав.

– Не хватай!
– заревел парень, и все жилистое тело его развернулось для удара; но сзади, поперек живота, ухватила его цепкая волосатая рука, увлекла из мужичьего круга.

– Иди, иди, разбушевался, - говорил лысый мужик, смешно маленького роста, на солнце лоснилась черная борода его и бегали глаза, как две мыши.

– Брось, пусти!
– кричал парень и вырывался, взмахивая руками, но все дальше к возам увлекал его товарищ.

– Кто это?
– быстро спросил Собакин.
– Вон тот, лысый?

Мужики переглянулись, один-двое отошли, а старик, в расстегнутой на черной шее посконной рубахе, сказал:

– Кто - Оська, - и прищурился.

Осипа взяли очень быстро. Собакин с понятыми нагнал его у чайной и окликнул. Осип обернулся и словно паук заворочался в костяных, навалившихся на него руках понятых, но веревкой скрутили его плечи, повели в холодную.

А позади, набегая, гудела толпа. Многим, должно быть, досадил Осип, и боялись его сильно, а теперь улюлюкали вслед, ругали, или вывернется кто, присядет, да в глаза: "Что, вор, взял?" - и ударит.

Понятые насилу сдерживали народ, да бравый урядник, в рыжих подусниках, вырос как из-под земли и крикнул: "Разойдись!"

До вечера гудела и волновалась ярмарка. Осип сел в темную избу, за железную решетку, и на допросе отрекся:

– Осип я - это верно, а лошадей никаких не крал, понапрасну только меня томите.

Собакин решил сам выпытать, где лошадь; напугать, если можно, посулить заступиться, и, поздно вечером, один, вошел в камеру, где сидел Осип.

Остановясь посредине избы и в темноте различал только дыхание, сказал Собакин кротко и, как ему показалось, вкрадчиво:

– Осип, все знают, что ты угонял лошадей, грехов за тобой много, сознайся лучше, я за тебя похлопочу.

Осип молчал.

– Ты пойми, не дорога мне лошадь, а дорого, что выходил ее на руках, как родная она мне.

– Это верно, - сказал Осип спокойно.

– Ну видишь, ты сам понимаешь, зачем же хочешь доставить мне еще огорчение...

– Огорчать зачем.

– А ты огорчаешь. Я за четыреста верст верхом приехал, измучился и вдруг из-за твоего упрямства лишаюсь лошади. Осип, а Осип.

И, тронутый словами, двинулся Собакин поближе.

– Не подходи, барин, - глухо сказал Осип. Собакин остановился и от щекотного холодка

вздрогнул.

– Осип?
– спросил он тихо, после молчания, повторил: - Осип, где же ты?

Что-то больно толкнуло Собакина в колено, распахнулась дверь, и Осип, нагнув, как бык, голову, побежал по избе, оттолкнул сонного десятского, упавшего, как мешок, и выскочил на волю.

Зашмыгали торопливые голоса: "Держи, держи!" В темноте засуетились понятые.

А вдали, как огонь, вспыхивали крики: "Держи, держи!"

Застегивая сюртук, прибежал урядник, крикнул:

– Убежал... Кто?

– Осип-конокрад, - сказал Собакин, - я сам виновен...

И скоро загудела невидимая ярмарка, низко у земли закачались железные фонари, голосила баба, лаяли собаки. Бежали, неизвестно куда и зачем, мужики, крича: "Лошадь отвязал... Да кто? Да чью? Спроси его, кто... На ней и убежал... Верховых давайте, верховых!"

Над толпой, словно поднятые на руках, появились верховые и, раздвигая народ, поскакали к городу, к реке, в степь...

Собакин наскоро сам оседлал иноходца и поскакал мимо возов на чьи-то удаляющиеся голоса и топот.

Коротко и мерно ударяли копыта его коня, гудел в ушах теплый ветер, и возникали и таяли невидимые крики... Наперерез промчался кто-то, крича: "Поймаем, не снести ему головы".

Впереди топот стал как будто тише и громче голоса...

Перепрыгивая через водомоины, похрапывая, несся иноходец и вдруг резким прыжком стал на краю кручи, недалеко от верховых. Послышались голоса: