Я испугался, что у меня голова закружится – и лег животом на теплый, пахнущий песком шифер. Затарахтела, выпустив струю дыма, «Нива», мужики закричали радостно, затрясли кулаками.

Я еще немного полежал, обнимая крышу, и пополз вниз.

***

В доме было тихо – даже радио молчало. Я закрыл входную дверь, дверь во двор – для этого пришлось прищемить старую, в трещинах, кожаную перчатку – проверил, выключен ли газ, и пошел к себе – читать положенные десять страниц.

Со стороны двора небо стремительно расчищалось, облака таяли, рассыпались на клочки.

В окно пахнуло дымом – где-то жгли костер.

Лето!

Я даже привстал и прижался носом к стеклу – высматривал. Где жгут? На соседней улице? Через одну?

Хрустнули часы, скрипнула половица, по двору разливалось чириканье. Я сел, раскрыл книгу, но читать не стал – сидел, глядя на разворот, на блестящие скрепки, сшивающие страницы, и думал о чем-то, а о чем – и сказать не могу. Как будто мысли просто текли по кругу ручейком – тихо и равномерно. Скрипнула снова половица, и меня охватило тягучее чувство одиночества и тишины – и мне стало тоскливо и сладко в одно и то же время.

Не знаю, сколько бы я еще так сидел, если бы в столовой не зазвонил телефон.

Я аж вздрогнул – чуть со стула не упал, честное слово!

В столовую, на длинный ковер ложились узкие прямоугольники света – от окна. Небо за ним было почти совсем чистое, бледнеющее к западу.

– Алло?

Это был Витька. Он говорил в нос и то и дело шмыгал.

– Невезуха! – сокрушался он, шмыгая.

У него получалось: «девезуха».

– Невезуха! Заболеть – на море!

У него получалось: «боре».

Я тут же приуныл вместе с ним, за компанию – шутка ли, заболеть на море.

– Но я тут в номере сижу! Один! Телек не выключаю! Подожди…

Он запыхтел, а потом громко высморкался.

– Уф, – продолжал он, – телек, говорю. Только по-русски – два канала.

Я для виду возмутился.

– А предки, – он закашлялся, – целыми днями на море! И еду мне носят.

– Как море? – спросил я.

Витька усмехнулся.

– Как-как… Я на второй день свалился, не успел распробовать. Соленое.

– Холодное?

– Холодное! Еще какое!

Он опять закашлялся.

– А под окном у меня… Ух! Бассейн! Сейчас…

– Так ты из номера звонишь? – сообразил я.

– Какое! Вниз пришлось спускаться, к стойке, батя договорился… Опять температура, кажется…

Я не знал, что ему сказать.

– Слышишь, тут внизу музыка играет? Слышишь?

Я прислушался и действительно различил тихую убаюкивающую музыку.

– Целый день играет – одна и та же! Как они тут не засыпают под нее!

Он вдруг понизил голос и зашипел:

– А вот… Слышишь?.. Слышишь? Англичане!

Я напряг слух и различил на фоне музыки несколько голосов – говорили по-английски.

Голоса стали громче, зазвучали у самого моего уха, потом потянулись куда-то, растаяли в музыке, им на смену пришло Витькино пыхтенье.

– Слышал? Слышал? Я трубку выставил, прямо перед ними!

И Витька стал задыхаться от смеха.

– Ты бы их видел! Важные такие! Все на одно лицо! И бледнющие, смотреть страшно!

Витька осекся.

– Да, пап! Иду! Сейчас…

Я услышал голос Витькиного отца – но что он говорил, я понять не мог.

– Да, пап, – соглашался Витька. – Да, хорошо. Ух, ничего себе!

Он опять закашлялся.

– Ты тут?

– Так точно.

– А какие тут жуки!

Он прямо закричал – даже голос сорвался.

– Смотреть страшно – с кулак!

Я усомнился.

– Ну, почти с кулак.

Я рассказал про жука-бронзовку – про то, как он приполз ко мне утром, как не хотел улетать, как испугал сестру. Про то, что жук отправился в кино, я умолчал – я уже раскаивался в таком опрометчивом поступке и боялся, что сестра может жука ненароком раздавить.

Витька внимательно выслушал и попросил:

– Слушай, а придержи его, а? До моего приезда?

И он оглушительно высморкался.

– Что-то я… – простонал он. – Вот невезуха-то.

В окно столовой я увидел, как прокатилась по дороге, окутанная облаком сизого дыма, «Нива».

Мне хотелось рассказать Витьке про Сашу Виноградова, про то, как я его утром надул и отправил восвояси – но я почему-то медлил.

– Так кормят! – хрипел Витька. – Так кормят, а я в номере сижу!

И он захлюпал носом – словно собирался заплакать.