— Не, я сам, — абсолютно не смущаясь, от того, что я предлагаю поучаствовать в процедурах его омовения, Вэл по-хозяйски берет у меня щетку и тут же включает воду. — Двери не закрывай! Я хочу поделиться с тобой своим… опытом! — он говорит с таким придыханием, что в ту же секунду я понимаю, что никогда и ни за что не раскрою ему секрет его жокейского подвига.

Знали ли мы оба, когда я легкомысленно собралась в не самую приятную командировку в родной город, а он — когда примчался мне на помощь, как нас обоих изменит эта поездка? И ведь изменения произошли так незаметно, несмотря на бурные события, в которые мы ухитрились вляпаться. Вот она я — сижу и с самыми серьёзным видом прикидываю, что нужно купить в мою столичную квартиру холодильник побольше, а в коридоре, наконец, вкрутить лапочки. Старые перегорели ещё год назад, но мне было плевать — а теперь вот нет. И я серьезно рассматриваю мое жильё не только как перевалочный пункт между поездками, а как место новой жизни вдвоем, маленькой семьей. А Вэл, который по дороге ко мне боялся прикасаться к ручкам маршруток, не обмотав ладонь влажной салфеткой и, приехав, тут же устроил обтирания и дезинфекцию микробов, сейчас плещется в сельской душевой, радостно поливая себя водой из ковшика. Еще и шторку неплотно запахнул, и дверь держит открытой.

Чудеса да и только. И то, что мы молчим об этом, не делает их менее реальными.

Вэл, правда, долго молчать не намерен:

— Водичка-водичка, умой мое личко! — довольно мурлычет он. — В новую жизнь — так чистым красавчиком. Полинка, слышь! Я такой красавчик!

— Да уж, наслышана, Вэл. Мы все офигели от твоих подвигов.

— А я как офигел, — доверчиво сообщает он, выглядывая из-за шторки. — Я, вообще… не сказать, чтобы всё помню… Но когда это случилось — ночь, первобытная природа, никакой помощи и поддержки — и я, укрощающий дикого зверя…

На секунду его голос срывается, и я не могу понять — то ли от переизбытка чувств, то ли потому, что вода попала ему в рот и он громко отплевывается и пускает фонтанчики, как большой ребенок.

— Короче, в ту самую секунду я и переродился! Это… это было как прыжок в пропасть, понимаешь? Когда ты или разобьёшься, или попадёшь прямо на свое место в этой жизни и обретёшь… — снова прерываясь, выплевывает воду Вэл. — Силу! Которая тебя поведёт по жизни к твоей цели и судьбе! Так раньше на Сечи в козаки посвящали — нужно было в полной темноте пройти по самой опасной тропинке и перепрыгнуть через пропасть. На дно стелили солому… но тот, кто прыгал, об этом не знал — и те, кто перемахнули через обрыв, становились всесильными — характерниками и колдунами! Именно их боялись больше всех. Теперь и я… я тоже чую в себе этот дар, эту память предков!

— Ого, Вэл… — не подозревая о таких глубоких познаниях истории, переспрашиваю я. — А это ты откуда знаешь? Я что-то такое слышала от местных когда-то, но ты… Ты вообще чужак здесь.

— Сама ты чужак! Гордей Архипович за ужином рассказывал! Я его как раз слушал, а ты чем занята была? — распахивая шторку, он выходит, повязав одно полотенце на поясе, а второе — элегантной чалмой на голове. И хоть выглядит он сейчас не как суровый козак-колдун, а как девочка-инстаграмщица, все-таки, что-то в нем неуловимо изменилось. Движения стали какими-то другими. Что еще за чертовщина? Неужели действительно таинственная магия здешних мест преобразила Вэла?

— Ох, бля… болит все, пиздец… — тут же раскрывает секрет своих новых повадок Вэл. — Особенно вот тут и тут, — показывает он на руки под мышками и внутреннюю часть бёдер. — Чувствую себя тупым качком — руки-круассаны, ноги враскорячку!

— Это у тебя от катаний верхом так мышцы тянет? — подхожу к нему вплотную и пробую прижать к телу руку, которую он держит полуизогнув, точно как уголок французского круассана.

Вэл тут же реагирует истошным криком:

— Бо-ольнооооо!! Конечно, от катаний! Сама бы вылезла хотя б на Ляму, я бы посмотрел, как тебя раскорячило, а потом бы скрючило! Не надо! Не трогай меня! Слушай, а переодеться у тебя во что-то есть?

Спустя еще пятнадцать минут ревизии шкафов, в которых, как на зло, нет ни одной вещи Артура и все полки пусты, Вэл набрасывает на голое тело мой легкий ночной халатик и усаживается на диван, вальяжно закинув ногу на ногу.

— Это круче, чем треня на все тело, — говорит он, и в сочетании с его новой одеждой эти слова звучат как исповедь фитоняшки. — Теперь понятно, почему в всех конников такие крепкие ноги и… вообще, все крепкое, — двусмысленно изгибая бровь, добавляет Вэл.

— А ты у нас, выходит, теперь ценитель?

— Ага, — он даже раскраснелся и выглядит довольным. — Я, вообще, знаешь, раскрылся тут… можно сказать — сакрально! Я постиг величие на всех уровнях, сделал то, о чем и думать было страшно, познал в себе древнюю могучую сторону!

— Очень хорошо… И что теперь? У тебя, между прочим, твоя Кларисса в столице, и контракт на моногамное доминирование или как там оно у вас называется. А ты у нас по полям и лугам с девочками носишься. Надеюсь, ты Оляне хоть голову дурить не собираешься?

— Нет, ну ты что… — произносит Вэл таким тоном, что я тут же понимаю, что к Оляне он испытывает какое-то крайне трогательно, едва ли не трепетное чувство. — Она очень хорошая. Она помогла мне переродиться! Теперь это особенный человек навсегда. Знаешь, я раньше даже не мог подумать, что могу восхищаться всем этим. У нее… понимаешь, все настоящее, своё… Загар — настоящий. Волосы — свои. Ни одного импланта! Даже ногти обломаны… а мне норм. Она — как дух этой земли, как природа, как древняя богиня, как…

Негромко покашливая, сжимаю пальцы, чтобы скрыть собственные обломанные ногти, а еще — удивление от таких проникновенных речей. С одной стороны, Вэл меня не удивляет — ему только дай возможность водрузить кого-то на пьедестал и обожествлять-поклоняться. С другой — Оляна совсем не похожа на его лощеных и утонченных пассий, с подчёркнуто сделанными лицами и яркими губами, у которых каждый стежок на чулке и каждая петелька на корсете тщательно продуманы.

А главное — если он плёл то же самое и Оляне, как она, далекая от всей этой восторженной болтовни, на это реагировала?