– У нас есть победитель. Прими его. Почувствуй его.

Он заметил едва заметную дрожь в руке Элли, когда она протянула руку и схватила стек за отполированную костяную рукоятку. Дерево стека было черным, рукоять - белой.

– Это самый невероятный стек, который я когда-либо видела, - сказала она.
– Хочу ли я знать, сколько это стоит?

– Если продашь его, то сможешь купить машину, - ответил он, используя термины, которые она понимала.
– Небольшую.

– Это лучше машины.

– Рад, что тебе понравилось.
– Кингсли поклонился. Он надеялся, что к концу вечера он будет больше, чем кланяться. Он хотел стоять перед ней на коленях, зарыться лицом в ее киску, ублажать, пока она не закричит, и затем отблагодарит его за службу поркой до тех пор, пока кровь не потечет по его спине.

Элли посмотрела на него прищуренными глазами, поднеся к лицу, чтобы рассмотреть резьбу на ручке. Она оценила его вес и баланс. Размашисто взмахнула им. Он услышал свист, когда тот рассек воздух.

– Хочешь причинить мне боль снова?
– спросил Кингсли.

– Ох, Кингсли, - сказала она, улыбаясь ему.
– Я всем хочу сделать больно.

– Начни с меня.

Элли посмотрела на него и моментально изменилась. Исчезла добрая маленькая девочка, которая сидела у ног Сорена и дремала у него на коленях, пока ее священник писал проповедь на будущее воскресенье, используя ее спину в качестве стола. Исчезла добрая маленькая девочка, которая говорила: «Да, сэр» и «Если вам угодно, сэр» и «Я ваша, сэр. Делайте со мной все, что захотите, сэр».

Это была плохая маленькая девочка, которая посмотрела на Кингсли и без улыбки задала ему один очень важный вопрос.

– Почему ты все еще в одежде?

Кингсли не мог не улыбнуться при этом воспоминании.

– Я должен был снять ее?
– спросил он ее.

Она сделала шаг назад и поднесла кожаный кончик стека к его подбородку.

– С самого начала ты не должен был ее надевать.

Он бы рассмеялся над воспоминанием, которое она вызвала этими словами, но он был уже слишком возбужден, чтобы что-то делать, кроме как повиноваться.

– Мои извинения, - сказал Кингсли и быстро, но не слишком быстро, разделся.

Когда он оказался обнаженным, она указала стеком на кровать.

– Нагнись. Руки на кровать. Ноги врозь.

– Пожалуйста, трахни меня, - сказал Кингсли, делая то, что она приказала.
– Я определенно заслуживаю расплаты за то, что всю ночь насиловал тебя.

– Возможно, - сказала она, оборачивая черные кожаные манжеты вокруг его лодыжек и пристегивая к ним распорку шириной в фут, чтобы держать его ноги открытыми.
– Но я думаю, что сначала хочу выпороть тебя. Нет...

– Нет?

– Нет. Я уверена, что хочу сначала выпороть тебя.

– Тогда пори. И не бойся сильных ударов. Большинство новых Домов слишком нежны, слишком осторожны. Можешь ударить так сильно, как...

Кингсли закричал.

Нет, не совсем закричал. Он был слишком хорошо натренирован, чтобы кричать. Но это было ближе всего к тому, чтобы назваться криком.

Она так сильно ударила его стеком по бедрам, что руки Кингсли согнулись под ним.

Задыхаясь, кашляя и заставляя себя снова выпрямить руки, он услышал за спиной голос Элли.

– Ты что-то говорил?

– Ничего, - ответил Кингсли.
– Я ничего не говорил.

– Хорошо. Заткнись. Стой смирно. И не разговаривай. Если только ты не хочешь сказать «ой». Это можно.

«Ой» было наименьшим из восклицаний, которые она вырвала у него в тот вечер. Она выжала из него все известные ему французские и английские проклятия. Стек был таким же безжалостным, как и бамбуковая трость, и в мгновение ока она располосовала его от плеча до плеча, от шеи до колен. Задняя часть его тела горела, как будто его ужалила тысяча разъяренных ос, а не одна очень спокойная молодая женщина, которая получала слишком много удовольствия, разрывая его тело на куски.

Она три раза подряд попала в одно и то же место - в нижнюю часть грудной клетки. Один, два, три яростных удара тонким деревянным стеком, и он испустил крик чистейшей агонии.

– Господи Иисусе, - выдохнул он, впиваясь пальцами в кровать. Он видел красное, все красное. Красный цвет боли вспыхнул перед ним, и он никогда больше не увидит другого цвета, кроме красного.
– Они всех католиков учат, как причинять такую боль? Или это только вы, два монстра?

– Сорен самоучка в садизме, - ответила она.
– А я научилась у Сорена.