– Образа`х, Сонечка!

– Нет, об убразах. Быть - в убразе. Кто в образе - кто нет, и так далее. А я говорю: ?А Евгений Багратионыч, по-моему, в образе Печорина.? Все:?Вот - глупости! Печорин - это сто лет назад, а Евгений Багратионович - сама современность, театр будущего, и так далее.? Я и говорю: ?Значит я не поняла, я не про идеи говорила, а про лицо - ? и был человек создан по образу и подобию?. Потому что, по-мо`ему, Евгений Багратионыч страшно похож на Печорина: и нос, и подбородок, и геморроидальный цвет лица.?

Я: - Что`-о?

Сонечка, кротко: - То, Марина, то есть точь-в-точь теми словами. Тут уже крик поднялся, все на меня накинулись и даже Евгений Багратионыч: ?Софья Евгеньевна, есть предел всему - и даже вашему языку?. А я - настаиваю: - ?Что ж тут обидного? Я всегда у Чехова читаю, и у Потапенки, и никакой обиды нет - раз такие великие писатели...?
– ?А что, по-вашему, значит геморроидальный??
– ?Ну, желтый, желчный, горький, разочарованный, - ну, - геморроидальный?.
– ?Нет, Софья Евгеньевна, это не желтый, не желчный, не горький, и не гордый, а это болезнь?.
– ?Да, да, и болезненный, болезнь печени, потому я, должно быть, и сказала Печорин?.
– ?Нет, Софья Евгеньевна, это не болезнь печени, а геморрой, - неужели вы никогда не читали в газетах??
– ?Читала, и еще?...
– ?Нет уж, пожалуйста - без eщe, потому что в газетах - много болезней и одна другой неназываемей. А мой совет вам: прежде чем говорить...?
– ?Но я так чувствовала это слово! Оно казалось мне таким печальным, волшебным, совсем желтым, почти коричневым - как вы!?

Потом - мне объяснили. Ах, Марина, это был такой позор! А главное, я его очень часто употребляла в жизни и потом никак не могла вспомнить - кому...

Мне кажется, Евгений Багратионыч так окончательно, и не поверил, что я - не знала. То есть поверить-то поверил, но как-то мне всей наперед не поверил. Он, когда я что-нибудь очень хочу сказать - а у меня это всегда видно!
– так особенно - неодобрительно и повелительно смотрит мне в рот, - ну, как змея на птицу! Точно его - взглядом - тут же закрывает! Рукой бы зажал - если б мог!

========

Еще о словах.

– Все у нас говорят: революция... революция... А я не знаю... Только какие-то слова странные: карточка широкого потребления, точно корабль дальнего плавания, сразу вижу во-оду, и ничего кроме воды... Да ничего кроме воды по ней и нет... А - например: закрытый распределитель? Это совсем глухой старик, наглухо запертый, я ему: ?Дедушка!? а он: ?Ась?? ?Распредели, пожалуйста!? а он: ? Э-эх!? и так - часами... А еще жагра - слово: точно чума, мор, цинга, а это всего-навсего - морковный чай.

========

– ...Марина! Почему я так люблю плохие стихи? Так любя - ваши, и Павлика, и Пушкина, и Лермонтова... В полдневный жар, Марина, - как это жжет! Я всегда себя чувствую и им и ею, и лежу, Марина, в долине Дагестана и раной - дымлюсь, и одновременно, Марина, в кругу подруг задумчиво-одна...

И в чудный сон душа моя младая Бог знает чем всегда погружена...

Все стихи, написанные на свете, - про меня, Марина, для меня, Марина, мне, Марина! Потому я никогда не жалею, что их не пишу... Марина, вы - поэт, скажите, разве важно - кто? Разве есть - кто? (Сейчас, сейчас, сейчас зайдет ум-за-разум! Но вы - поймете!) Марина, разве вы все это написали? Знаю, что ваша рука, гляжу на нее и всегда только с великим трудом удерживаюсь, чтобы не поцеловать - на-людях, не потому, что эти идиоты в этом видят рабство, институтство, истерику, а потому, что вам, Марина, нужно целовать - на всех людях, бывших, сущих и будущих, а не на трех-четырех знакомых. И если я тогда, нечаянно, после той Диккенсовой ночи при Павлике поцеловала, то это - слабость, Марина, я просто не могла удержаться - сдержать благодарность. Но Павлик не в счет, Марина, - и как поэт - и немножко как собака, я хочу сказать, что он не-совсем человек - с двух сторон... (И вы, Володя, не в счет: видите - и при вас целую, но вы не в счет - потому что я уж так решила: когда мы втроем, мы с Мариной - вдвоем... А что при всех, у Свых - это хуже, но вы так чудно сдали тому фокстерьеру - сдачи, бровью не поведя...) Я вам за всю вас, Марина, целую руку руки - а вовсе не только за одни стихи, и за ваши шкафы, которые вы рубите, кажется - еще больше! Я всегда обижаюсь, когда говорят, что вы ?замечательный поэт?, и пуще всего, когда ?гениальный?. Это Павлик - ?гениальный?, потому что у него ничего другого за душою - нет, а у вас же - все, вся вы. Перед вами, Марина, перед тем, что есть - вы, все ваши стихи - такая чу-уточка, такая жалкая кро-охотка, - вы не обижаетесь? Мне иногда просто смешно, когда вас называют поэтом. Хотя выше этого слова - нет. И может быть дела - нет. Но вещи - есть. И все эти вещи - вы. Если бы вы не писали стихов, ни строчечки, были бы глухонемая, немая - как мы с Русалочкой, вы все равно были бы - та же: только с зашитым ртом. И я бы вас любила - нет, не: еще больше, потому что больше - нет, а совершенно так же - на коленях.

(Лицом уже из моих колен:)

– Марина! Знаете мой самый большой подвиг? еще больше, чем с тем красным носом (шарманщиком), потому что не сделать еще куда трудней, чем сделать: что я тогда, после Метели, все-таки не поцеловала вам руку! Не рабство, нет, не страх глаз, - страх вас, Марина, страх вас разом потерять, или разом заполучить (какое гнусное слово! заполучить, приобрести, завоевать - все гнуснее!) или разом - наоборот, страх - вас, Марина, ну, Божий страх, то, что называется - Божий страх, нет, еще не то: страх - повернуть ключ, проглотить яд - и что-то начнется, чего уж потом не остановить... Страх сделать то, Марина! ?Сезам, откройся!? Марина, и забыть обратное слово! И никогда уже не выйти из той горы... Быть заживо погребенной в той горе... Которая на тебя еще и обрушится...

И просто - страх вашего страха, Марина. Откуда мне было знать? Всю мою жизнь, Марина, я одна была такая: слово, и дело, и мысль - одно, и сразу, и одновременно, так что у меня не было ни слова, ни дела, ни мысли, а только... какая-то электрическая молния!

Так о Метели: когда я услышала, ушами услышала:

– Князь, это сон - или грех?
– Бедный испуганный птенчик!
– Первая я - раньше всех! Ваш услыхала бубенчик!

Вот это первая - и раньше, с этим ударением, как я бы сказала, у меня изо рта вынутое Марина! У меня внутри - все задрожало, живьем задрожало, вы будете смеяться - весь живот и весь пищевод, все те-самые таинственные внутренности, которых никто никогда не видел, точно у меня внутри - от горла и вниз до колен - сплошь жемчуга, и они вдруг - все - ожили.

И вот, Марина, так любя ваши стихи, я бе-зумно, бе-зум-но, безнадежно, безобразно, позорно, люблю - плохие. О, совсем плохие! Не Надсона (я перед ним преклоняюсь!) и не Апухтина (за ?Очи черные?!), а такие, Марина, которых никто не писал и все - знают. Стихи из Чтеца-декламатора, Марина, теперь поняли?

Ее в грязи он подобрал, Чтоб угождать ей - красть он стал. Она в довольстве утопала И над безумцем хохотала.

Он из тюрьмы ее молил: Я без тебя душой изныл! Она на тройке пролетала И над безумцем хохотала.