— Я даже похлопала бы в ладоши, если бы только смогла. Аномалия, которую заботит судьба человечества. Деградация, угасание, костёр душ, тысячи звезд! Вот-вот, чувствую, меня должно стошнить от окружающих меня со всех сторон высших целей! А ты ведь могла убить меня уже тогда, да? Как только я появилась перед твоими глазами — что мешало тебе избавиться от меня? А я была нужна тебе! Ты уже знала о моём предательстве — но без меня, кажется, тебе было никак не забрать материнскую любовь, да? О, величайшая, так ли тебя заботят люди? Мы ведь все одинаковые, из одной кормушки жрём, только с привилегиями других локтями расталкивать. Плевать тебе на человечество, на всё тебе плевать, ты хочешь, чтобы в будущем были те, кого ты сможешь жрать. Рай искры для таких, как…

Я вновь отправилась на свидание со стеной. Давно не виделись, подруга, отозвалась та страшной болью. Мне на миг показалось, что у меня отвалилась рука. Благо, что просто показалось. Трюка сверлила меня взглядом насквозь. Ярость? Гнев? Кто же ты, голубая лошадь, скажи мне? Но он молчала, словно подбирая слова.

— Ты… как же мне хочется тебя прямо сейчас, прямо тут — и вдребезги. Я не убила тебя там, на задворках искры, лишь по той причине, что не могла оставить Страх в Лексе. Какой толк, глупая, какой толк было делать всё, если Страх высвободит безумие ещё до того, как я войду в возраст?

Послышались шаги — из коридора, кажется, кто-то собирался выходить. Зазвенели ключи, щелкнул замок, дверь чуть приоткрылась. Чтобы тут же с треском закрыться — ключи настырно зазвенели ещё раз.

— Смотришь меня, куколка? Вижу, что смотришь. Пытаешься понять, кто же я такая, да? Крок у нас из страха и кошмаров, Шурш так и вовсе из зависти, а я — кто же я? Не иначе как само зло во плоти, да, куколка? А я ведь не убила тебя, потому что мне тебя стало попросту жалко. Мимолетная слабость… — казалось, Трюка вот-вот расхохочется ещё раз. Ей уже плевать было на того человека, что пытался выйти из дома, на то, что искра вокруг неё клубится разве что не черным дымом. Вот-вот, казалось мне, должны явиться рыцари ОНО.

— Это кто там балуется? — послышался докучливый старушечий голос. Дверь насильно пытались открыть с той стороны. Безуспешно. — Я сейчас милиции вызову!

— Тебе ведь всегда казалось, что ты то уж точно чистенькая, маленькая куколка? Ты — воплощение детской мечты, добрая игрушка, куколка, с которой девчонки играют в дочки-матери. Уси-пуси. Ты — недоделанный рисунок на асфальте. Грязное пятно, по которому должны были топтаться ногами. Ты обида, Линка. Жуткая, страшная, и я даже не знаю, что и с кем не поделила твоя прошлая хозяйка, но такие обиды носят всю жизнь.

— Да что за безобразие! Сейчас я вам… вам уши-то… ууу!

Казалось, Трюка готова говорить целую вечность — и пусть весь мир подождет. Оборвать её монолог мог разве что Лекса, но тому сейчас было совершенно не до нас…

— Для чего мы… нужны, Трюка? — наконец, смогла выдавить из себя я. Мне было больно, страшно и жутко. Передо мной была аномалия — из тех, что способна творить искрой по собственному желанию. Аномалия, которая через боль — свою и чужую, мир подчиняла. А за плюшевой фигуркой — бесстрастной, одноликой, скучающей стоял облик разъяренной донельзя женщины.

— Для чего мы нужны? Мы, рождённые из обид, страхов, ссор? Недописанные книги, асфальтовые рисунки, несыгранные мелодии. Невысказанные признания в любви. Для чего, Трюка, мы, недоделки, этому миру нужны? Чтобы защищать звездочек, ага? Вот только там внизу наш подзащитный плачет, а, может, уже и уехал на кладбище. Мы спасли его от материнской заботы? Может, спасли его от беззаботности, от радости, от здравого смысла? Что мы — МЫ! — принесли ему? Ты игралась им, как… как куклой. Дергала за ниточки и он плясал под твою дудку. Я… из-за моей глупости он теперь сходит с ума! В мире, где каждый день бомбы убивают по тысяче людей за раз, где машины давят их на дорогах, где падают самолёты — мы были просто необходимы! Ведь без нас, верно, этому миру банально не хватало своего дерьма для разгребания?

Трюка подтащила меня на этот раз поближе к себе. Фиалковая вышивка глаз, кажется, на миг стала теплей, утратила былую ярость, сгорела неистовым огнём. Теперь на меня смотрела Трюка прежняя, расчетливая, жесткая.

— А ты посмотри на людей. Того раза мало было, так посмотри на них ещё раз. Что ты там увидела? Живые трупы? Мы ли виноваты, что что-то интересное можно выжать разве что из страданий? Заставь того бояться, второго рыдать в подушку, третьего дрожать от ярости — и тогда они будут живыми. Не пишут книг про то, где всё хорошо — это сложно читать, это сложно воспринимать, там ничего интересного не происходит. Пишут, поют, играют — о плохом. О несчастной любви, о войне, о том, что завтра на работу. То, что вызывает отклик — душевный. И тогда, наверно, зарождается искра. Нету, маленькая, среди нас самой завалящейся любви, или, скажем, веры. Только ужасы, обиды, конфликты, слёзы. Мы ли виноваты, что рождаемся такими?

И я, наконец, узрела. Пару раз моргнула, чтобы сбросить наваждение, а потом поняла. Передо мной не ярость и не злоба. Не интрига, тайна или дворцовый заговор. Передо мной самая настоящая Надежда. Несбывшаяся, не оправдавшаяся, но заполненная уверенностью по самые края. Это я-то там аномалия аномалий? Передо мной стояла Надежда — то, чего по её же собственным словам существовать не должно в принципе.

На неё опирались тысячи раз. К ней взывали в предсмертных муках, в горячке боя, в ужасных ранах, перед доской у всех на виду. За Трюкой бородой тянулись они — все те, кто не терял надежду до последнего.