— А теперь всем спать.

Серое осеннее небо натягивалось, словно мокрый шелк на раму. Шуршало, шелестело, вздыбливалось волнами.

Давид с войском возвращался домой. Вереница людей, отбитая у кочевников и потерявшая всё, кроме собственной жизни, тянулась грязной змеёй. В Муроме им предстояло начать новую жизнь. Сотник распределил несчастных: кого в свой удел взял, кого по боярским семьям отдал. Нечего им на зиму в городе бродяжками оставаться, а так гляди, сядут на землю, оброк платить будут. Но это всё потом. А пока обозный хвост здорово разросся и замедлял ход.

Всё захваченное да снятое со степняков добро уместилось в шести телегах. Не густо, но и поход так, название одно, стёртых подков не стоит. Тем не менее восьмерых оставила сотня в степи. Среди них и звонкоголосый гусляр Стоян, и лопоухий Илма, и боярин Радослав, и еще пятеро молодых, крепких мужчин. Давид с горечью думал, что не было лета, чтоб он людей не терял. Как ни тренировал сотню, как ни гонял, всё равно гибли люди. А муромские женщины вместо того, чтобы плевать сотнику под ноги, вели своих детей и просили взять в отроки.

Наконец гладь неба пошла серебристыми трещинами, порвалась. Из прорех полил дождь. Раскатисто громыхнуло. Сорвался с цепи ветер.

Юрий подставил свое бледное лицо под крупные капли.

— Эх, жаль, Давид, ты никогда гонцов с вестью не шлёшь. Так бы прибыли в Муром, а нас банька ждёт, барашек румяный да пенистый ол. А так притащимся мокрые, голодные, злые.

— Живые зато, — буркнул Давид, занятый смурными мыслями.

— А по тебе и не скажешь, — не унимался брат. — Смотри, зайдешь в дом с таким лицом, молоко прокиснет. Жена за мертвяка примет, бадог[1] возьмёт да прогонит из клети.

— Ох, ну и туесок же ты лыковый! — беззлобно пожурил брата сотник, но хмуриться перестал. Он тоже хотел домой, к теплу печи, к заварухе[2] со шкварками, к молодой жене. Хотел и страшился. Вроде и недолгий поход был, а вдруг приглянулся ей кто другой за это время. Всё же Муром не чаща лесная, молодцев в городе пруд пруди. Или вовсе супруга дом оставила да исчезла. Ищи, не ищи, лишь ветер эхо разгонит.

Через несколько часов показались стены Мурома. Часовые, шумя и улюлюкая, пропустили дружину. Воины начали расходиться по домам. Давид специально не давал весть в город, искренне полагая, что в день приезда личная радость от встречи, как и личная скорбь, куда важнее всеобщего ликования.

У детинца пришлось задержаться. Отрядить тех, кто расскажет родным о павших и отдаст долю, взятую в бою. Разместить и накормить отбитых крестьян, убрать под замок обозы, выудить Юру из стайки смешливых девиц. Потому к своему двору они подъехали затемно. Холодный дождь выдавливал по капле тепло человеческого тела. Ворота им открыл конюх. Дворовые псы, учуяв хозяев загодя, радостно тявкнули, ластясь.

— Ефросинья дома? — поинтересовался Давид, заводя в стойло коня.

— А то как же, — развел руками Яким. — С отцом Никоном и матушкой вашей в шахматы играют. Отужинали уже.

Давид удивленно поднял брови, Юра хмыкнул. Сцену, устроенную бывшей княгиней, когда она узнала о том, что сын прилюдно обещал жениться на врачевательнице из леса, а игумен благословение дал, помнили оба. Монахиня обозвала наставника старым мерином и обещала вырвать бороду. Хорошо, что всё это непотребство за высоким забором сказано было, и люд не видел и не слышал лишнего. Тем не менее игумен не обиделся. «Спасибо потом скажешь», — со спокойной уверенностью ответил он, словно зная то, что от других сокрыто.

И вот перед самой свадьбой матушка сменила гнев на милость, дав свое благословение сыну. Лишь отметила задумчиво, что старый лис опять прав оказался.

И вот теперь все трое сидят под одной крышей, как ни в чем не бывало, в шахматы играют.

— Дома-то как? — спросил слугу Давид.

— Хорошо, а подробнее, думаю, хозяйка скажет. Баню топить?

— Обязательно. И Милку кликни, пусть поесть принесёт что осталось. С утра во рту крошки не было.

Конюх собирался было что-то ответить, но братья уже шли в дом.