— Спашибо.

— На здоровье, — ответил священник, — рот открывай.

Во рту были опухшие разбитые десны, пара шатающихся, но целых зубов и качественно прокушенный язык. Ефросинью слегка замутило от увиденного.

— Чем помочь сможешь? — спросил её отец Никон.

— У меня настойка календулы имеется. Сейчас рот ей прополоскать надо будет. А дальше не есть ничего твердого, вдруг зубы приживутся. Сегодня точно только бульон с размоченным хлебом. И после каждого приема пищи солёной водой рот промывать. Холодное б ещё приложить.

Игумен кивнул. Фрося поискала в своих мешках нужный горшочек и протянула его Жирославу.

— Только не глотай, пожалуйста!

Но можно было и не просить. Едва успев набрать в рот настройку, боярин выплюнул её.

— Отравить меня решила?! — взвился дружинник.

Фрося отобрала горшочек, молча прополоскала рот, выплюнула и устало произнесла:

— Много чести с тобой, дурнем, возиться.

Развернулась и пошла завтракать. И так на этого недоросля столько времени потратила.

Собрался отряд быстро, четверти часа не прошло, и уже ничего не напоминало о том, что на полянке некогда был разбит лагерь. Ни ямок от колышков для шатров, ни следа от кострища, только трава примятая, да и та к середине дня поднимется.

Давид распорядился всех взять в сёдла. Терять ещё один день перехода он был не намерен. Воины покривились, но против слова не пошли. Даже Жирослав взял к себе Ретку.

Фрося с некой отстраненной безысходностью подумала, что теперь семье боярина Ретши о её «работе» Ягой будет известно в мелких интимных подробностях. Давид тоже хмуро глянул в ту сторону, но его занимал больше вопрос безопасности отряда. Не приведи Господь, нападёт кто. Перебьют, как цыплят.

Когда Ефросинья с мученьями и оханьем залазила на лошадь, сотник отвлекся на штаны, что удивительным образом обнаружились под подолом.

Лишь лошади двинулись, он поинтересовался:

— Ты чего портки натянула, словно половчанка?

Фрося хмыкнула:

— А ты, воин видимо, хотел, чтоб мои ноги одиннадцать голодных мужчин рассматривало?

Давид скривился. Естественно, он не хотел бы. Вообще его одолевали противоречивые чувства. С одной стороны, прямая манера Ефросиньи объясняться на заветные темы его возмущала. Но, с другой, — всегда эти замечания были к месту.

— Ты поэтому в шатёр не пошла спать? — понял он.

— Конечно. И спасибо, что с другой стороны седла лёг.

Давид кивнул. И не смог удержаться от вопроса:

— А сама-то как? Не смущают одиннадцать голодных мужчин?

На это женщина лишь головой покачала.

— Я большая девочка, гормоны свои умею в узде держать, — ответила она, а про себя подумала, что рядом с таким вот полярным медведем это ой как не просто.

Давид же решил, что незнакомые ему «гормоны» — ни кто иной, как демоны похоти, и очень хорошо, если супруга будет держать их в узде, пока его дома нет.

–

[1] «4. Аще же пустит (разведется) боярин жену великых бояр, за сором ей 300 гривен, а митрополиту 5 гривен золота, а менших бояр гривна золота, а митрополиту гривна золота; а нарочитых людий 2 рубля, а митрополиту 2 рубля; простой чади 12 гривен, а митрополиту 12 гривен, а князь казнит». Устав князя Ярослава о церковных судах (пространная редакция) XI–XIII вв.

[2] Имеется в виду Муромский князь, сын Владимира Святославича, правивший 1162–1174 гг.

[3] Стрый — дядя

[4] Сыновец- племянник

В деревню прибыли к обеду. Лес неожиданно закончился, и начались поля. Зеленым морем вздымалась рожь. Дрожала, дребезжала на ветру. А там, у горизонта на холме виднелось большое поселение, ощерившееся частоколом. Через час въехали вовнутрь. Ефросинья вертела головой, стараясь рассмотреть дома, замкнутые в кольцо, дворы, обнесенные забором, маленькую деревянную церковь посредине. Рядом амбары, лавки и мастерские. Сухо, чисто. Нет запаха нечистот или грязных тел.

Расположили их в доме старосты. Давид и отец Никон тут же принялись раздавать поручения. Баня, место ночлега и еда для всех, телега на завтра с подводной лошадкой для детей. Крещение, помолвка и объявление о скором венчании.

— А как вы объявите о свадьбе, если мы здесь, а венчаться в Муроме планируем?

— Не в Муроме, а Борисоглебском монастыре, — поправил игумен. — А как объявим — просто. Вон взгляни. Три года назад здесь голубятню поставили.

Ефросинья посмотрела, куда указал он, и обмерла, дивясь, как раньше не заметила высокую голубятню, на крыше которой чернела Т-образная рама оптического телеграфа.