И ведь я уже привыкла. Ко всему. Я смирилась. Но почему-то в этот раз… Не могу. Кажется, если он на меня взберется — я просто сдохну. Господи, ну почему он не переключится? Почему не найдет себе новую жертву? Юную и невинную. Из тех, что ему по вкусу больше всех остальных.

И что потом? Сломает жизнь еще и ей? — не вовремя просыпается голос совести. Это, сука, даже смешно. Почему я думаю о других? А обо мне? Обо мне кто подумает?

— Знаю. Но перед этим тоже не мешает подкрепиться.

Переплетаю свои пальцы с его и тяну за собой к дому. В моих хоромах Акай чувствует себя полноправным хозяином. Он с уверенностью открывает шкафчики, достает продукты и необходимую для их приготовления посуду. Акай придерживается мнения, что готовить должен мужчина. А я гожусь лишь на подсобные работы. Вроде очистки овощей.

— Будешь кофе?

— Лучше завари чайку.

Я достаю коробку с заготовленным баданом. Обдаю заварник кипятком. Засыпаю несколько ложек заварки. А когда Акай отворачивается к плите, быстро добавляю еще кое-какие травки…

Мы завтракаем. Он пьет чай… Я — свой единственный за день кофе. К счастью, то ли мое снадобье оказывается сильнее, чем я могу надеяться, либо Акай и сам не слишком настроен, но в этот раз у нас обходится без секса.

Поправляю волосы перед зеркалом и тянусь к ключам.

— Я тебя отвезу.

— Только отвезешь? Или, может, в кои веки проведаешь сына?

Я не знаю, какой черт дергает меня за язык. Богдан — личное поражение Акая. Разочарование всей его жизни. Встреч с ним тот избегает, как огня. Будто боится, что его болезни заразные. Хотя ни ДЦП, ни глубокая степень аутизма моего мальчика к такому роду заболеваниям не относятся.

На самом деле это ужасно… Ужасно, что наш ребенок — моя единственная возможность напомнить его отцу, что он не всесилен.

Я не знаю, какой черт дергает меня за язык. Богдан — личное поражение Акая. Разочарование всей его жизни. Встреч с ним тот избегает, как огня. Будто боится, что его болезни заразные. Хотя ни ДЦП, ни глубокая степень аутизма моего мальчика к такому роду заболеваниям не относятся.

На самом деле это ужасно… Ужасно, что наш ребенок — моя единственная возможность напомнить его отцу, что он не всесилен.

Акай дергает меня за руку. Легонько так. Чтобы не причинить боли. Он никогда не применяет ко мне силу. И очень этим гордится. Сгребает рассыпавшиеся по спине волосы, собирает их в хвост и так же не больно оттягивает те книзу.

— Конечно. Раз ты так этого хочешь.

В ПНД1 всех женщин обычно стригут под машинку. Меня подстричь не успевают. Потом довольно долго меня будет преследовать мысль о том, какой была бы моя жизнь, не поломайся та чертова машинка? Вдруг он бы не обратил внимания на меня, такую же, как и все, лысую? Но следом за этим я думаю, как бы жила, если бы он прошел мимо… На тот момент мне было всего восемнадцать. Как бы сложилась моя жизнь? Вряд ли хуже.

С Акаем мы знакомимся в ПНД, да… Я — образцовая пациентка, которую не грех показать высоким гостям. Он — крупнейший в крае меценат, приехавший к нам, чтобы у журналистов появился еще один повод для репортажа.

Я до сих пор в деталях помню тот день. Его огромную медвежью фигуру в темном костюме. Брезгливый взгляд, который, достигнув меня, скользит по инерции дальше, но все ж… возвращается. И наш первый с ним диалог.

— Эй! Каргилова… С тобой хочет поговорить Акай Аматович…

— О чем нам с ним разговаривать? — я удивленно хлопаю ресницами.

— Понятия не имею. Но если ты ему хоть слово лишнее скажешь, будешь у меня на аминазине до конца жизни сидеть. Поняла?

Что такое аминазин, я уже действительно поняла… Сидеть на нем до конца жизни не хочется. Но когда Акай Аматович будто невзначай начинает меня расспрашивать, я рассказываю ему все, как есть. Без прикрас. Мне плевать, что будет дальше. Я жмурюсь от счастья. Потому что мне, наконец, удалось пройти чуть дальше павильона, аж до самых берез с нежными только-только распустившимися листочками. Они так сладко пахнут… И он тоже пахнет. Я зачем-то беру его лапу, тогда совсем его не боясь, и зарываюсь в нее лицом.

— Что ты делаешь? — спрашивает он довольно ровно.

— Нюхаю, — я тушуюсь, с запозданием сообразив, что веду себя сейчас, наверное, и впрямь, как безумная. Опускаю ресницы, заливаюсь краской стыда. Хочу выпустить его руку, но он не позволяет. Напротив. Задерживает ту в моей ладони.

— И чем же я, по-твоему, пахну?

— Свободой, — едва слышно отвечаю я, и буквально в ту же секунду наш разговор прерывает заведующий.

— Что ты ему сказала, Каргилова?

— Ничего лишнего.