— Ты сказал, что не будешь ревновать.

— Ревность. Так вот что это такое? — его жестокость перекрыла всю мою печаль. — То есть они могут хватать и трогать тебя, если у них есть деньги, а я не могу?

Он засмеялся.

— Разве не об этом ты мне говорила? Что у тебя есть обязательства перед Королём. Вот я здесь, можешь исполнить свой долг. Можешь отдать себя всю Королю, Эмель. Разве не этого ты хочешь? Если уж это приносит ему пользу.

Я видела, как ярость уничтожала доброго, нежного и внимательного джинна, каким я его знала. Неужели он ревновал? Или давал мне именно то, о чем я попросила?

— Ты могла бы, по крайней мере, вести себя рядом со мной так же, как ты ведёшь себя с теми варварами.

Его грудь тяжело вздымалась от ярости.

Слёзы текли по моим щекам, а я все качала и качала головой. Каждое произнесённое им слово было словно нож, вонзающийся все глубже и глубже между моих ребер, и я поняла, что это был другой вид боли. Это была не та боль, что причинил мне Омар, постепенно лишая меня моей гордости, она была сродни разбитому сердцу. Она была грубой, и она глодала и жевала тебя, пока от тебя не оставалось ничего, кроме бесформенной массы.

— Саалим, я жалею о том, что сказала. Прости меня за то, что я сделала. Ты был прав насчёт него, насчет всего. Я ошиблась, — я вытерла щеки. — Мой отец ничего этого не заслуживает.

Он замер, и это придало мне решимости.

— Необязательно, чтобы всё было именно так. Ты не такой, как они. Ты лучше. Я это знаю… — я умолкла и огляделась вокруг, пытаясь подобрать слова. — Я была дурой. Думала, что смогу порвать с тобой, что смогу забыть о том, что у нас с тобой было. Но, Саалим, ты слишком много для меня значишь. Я была не права.

Зная, что он существует в этом мире, зная, что он заперт в магическую ловушку равнодушной богини и прикован цепями к моему отцу, я не могла забыть о нём.

Я вспомнила о том, что сказала мне моя мать: Не отвлекайся на ложь. Её не должно для тебя существовать. Отдайся всем сердцем только тому, что реально. Не думай ни обо мне, ни о сёстрах, просто иди. Саалим был реальным, и было уже неважно, чего это будет стоить мне или моей семье, он был тем, кого я выбрала, даже если этому суждено было продлиться всего лишь мгновение.

— Тебе не надо платить мне, ты это понимаешь?

Я шагнула к нему, с мольбой в глазах.

— Потому что, Саалим, я уже твоя.

Правдивость моих слов ошеломила меня не меньше, чем его. Неужели я его любила? Я этого не знала. Но я знала, что я хотела его так, как никого никогда не хотела. И это была не похоть, а желание быть вместе. Я жаждала той честности и близости, которой никогда не знала раньше, и тех моментов, что мы проводили с ним вместе украдкой, разговаривая обо всём, что придёт в голову, или страстно обнимаясь. Я хотела его, потому что с ним я могла улыбаться свободно и часто. Его прикосновение воспламеняло меня, но одновременно и утешало.

Его лицо больше не выражало того яростного гнева и смягчилось.

— Вот видишь? — нежно повторила я, словно успокаивая испуганное животное. — У тебя есть я. Я здесь.

Я здесь. Я здесь. Я повторяла эти слова снова и снова. Их правдивость напугала, но одновременно успокоила меня. Я села на пол шатра, пораженная чувством стыда, смятением и страхом из-за того, кем я была и чего хотела. И что я чувствовала, когда мужчины касались меня. И насколько иначе я чувствовала себя, когда Саалим касался меня.

Конечно, он был зол на меня — я отвергла его и выбрала своего отца, человека, который поработил его. Конечно, он был в ярости. Он был напуган, он был беспомощен, и он совершил фатальную ошибку, будучи рабом. Он чего-то захотел. Мы оба захотели.

Он хотел кого-то, кем я не являлась, может быть даже кого-то, кем я не могла стать, и он хотел жизни, которую мы не могли иметь. Разве я не жаждала того же самого? Какую цену мне пришлось бы заплатить, чтобы стать тем, кем он хотел меня видеть, или ему, чтобы стать тем, кем я хотела видеть его? Как я могла пожелать перестать быть ахирой, не попрощавшись со всем тем, что я знала, не попрощавшись с Фирозом, с Саалимом? Могла ли я избавить Саалима от его цепей, не потеряв его? Я была поймана в ловушку липкой паутины двора, которую соткал мой отец. И чем отчаяннее я пыталась освободиться, тем больше я запутывалась.

Саалим посмотрел на меня, ничего не говоря. Его гнев растворился, и вместо него я увидела стыд. Он сделал несколько шагов назад, его лицо снова превратилось в лицо раба. Каждая деталь была в точности такой же, как и раньше, включая бесформенные красные пятна вина, растянувшиеся на плечах и груди.

— Оставайся сегодня здесь, — сказал он, его голос снова был мне не знаком. — Я защищу тебя от остальных.

Он не стал больше касаться меня, и не сказал мне того, что он чувствовал. Он ушёл, и я заплакала.