– Сойдет!

– Вот жадный человек! Ужель неясно, что тебе ж от всего этого старья прямой убыток будет, коль погублено окажется сырье и товар?

– От тебя мне куда больший убыток.

Феофан, видя, что это может продолжаться до бесконечности, прервал их спор:

– Почтенный Нимфан, с утра заходил Зенон и сказал, что ты желаешь поговорить со мной насчет поездки…

– Да-да, все так. Подожди, упрямец, я с тобой еще поговорю, – погрозил богач всклокоченному арендатору и изложил Феофану суть дела:

– В Карфаген плавал?

– Доводилось.

– Тамошних купцов знаешь?

– Более-менее.

– Хорошо. Тогда ответь, мне ведь выгоднее будет послать тебя за оливками непосредственно туда, нежели ждать, пока их привезут сюда, и купить на месте?

– Сложно сказать, обойдутся ли африканские оливки дешевле греческих…

– Да, если не будет сговора. Они, считай, оливками живут там… Если что, найдешь выход?

– Доводилось сговор расстраивать.

– У тебя два корабля?

– Один. Второй уж год, как потонул.

– Что делать, Посейдонова воля.

– Если бы! Нет, пираты. Отбились, как смогли, но один корабль потеряли. Я тогда жене сказал, что руку в шторм сломал, да и про корабль тоже особо никому не рассказывал, только римлянам доложил… Тем более, что в бурю мы тоже попали…

– Моих возьмешь четыре, да пятый – твой. Возьмешься?

– Раз надо – сделаю.

– Хорошо. Договоримся, в накладе не останешься. А мне оливки весьма, весьма нужны. Сейчас на масло большой спрос…

Так Феофан был направлен в Северную Африку; в это путешествие он вновь взял сына, по-прежнему проводившего большую часть времени в храме, исполняя обязанности чтеца, но в то же время периодически сопровождавшего отца в его путешествиях. Теперь, когда он уже был в том возрасте, когда отрок постепенно становится юношей, и отец, и дядя не могли на него нарадоваться; оба дела Николай делал добротно, с умением; епископ подумывал уже о том, чтобы рукоположить племянника в диаконы, а затем и в священники, не чая себе лучшего помощника, а купец полагал, что сын и в море не пропадет, коль скоро уже умеет кормщить без его указаний – вот разве что еще силенок маловато, чтоб рулить в бурном море, но это придет. То, что из сына не выйдет купца, Феофан понял уже два года назад, как вновь занялся торговлей. Пытался он было приучить к ней сына, да куда там! Если товар не раздаст, так точно вырученные деньги или каким увечным – нищим раздаст, или невольника выкупит. Думал, это пройдет, но нет. Вот дело идет к 15 годам, а не лежит его душа к бренным благам. Что ж, пусть так. Если с ним, Феофаном, что-нибудь случится, ремесло кормщика он сыну в руки дал: пусть не через моря – это пока ему не по плечу – но от Патар в Миры он корабли проведет, а остальному научится со временем.

С заходом на Мальту флотилия ликийцев достигла Карфагена. Кто не видел Рима, тот, глядя на Карфаген, считал, что иначе он выглядеть не может, и был отчасти прав. Не оставив и следа от ганнибалова Карфагена, римляне по инициативе Юлия Цезаря возродили этот город, тут же превращенный имперскими нуворишами во второй Рим – еще в то время, когда будущий Второй Рим, Константинополь, Царьград, а позднее Стамбул – влачил жалкое существование провинциального Византия. Казалось, само небо поддерживается колоннами Карфагена, и никто не мог в кошмарном сне предположить, что несколько веков спустя он станет каменоломней для арабов; почти полностью стереть такой город с лица земли – это надо постараться. С тех пор мечеть Кайруана стоит на вывезенных из Карфагена колоннах, а убогая тень реальности, скрывающаяся за звучным названием «развалины Карфагена», больно и неизлечимо ранит душу каждого ценителя истории и искусства, в блаженном неведении едущего соприкоснуться с живой красотой и не охватывающего даже ее холодной, призрачной, полумертвой тени.

Нет, Николаю открылся иной город, живой, помпезный – бесценная жемчужина Северной Африки. Кому-то рай, кому-то ад. Истомленные ликийцы первым делом отправились в величественные термы Антонина, расположенные на берегу моря неподалеку от арсенала, куда рабы перетаскивали обтесанные каменные ядра. За ними надзирали суровые легионеры в блестящих ребристых доспехах; там же ремонтировалась деревянная боевая машина для метания каменных ядер и горшков с зажигательной смесью.

В термах ликийцы немного отошли душами. После жгучего пара что может быть желаннее потока холодной воды, струящегося по мозаичному полу: словно со дна вод смотрели на ликийцев горделивый Нептун, стоящий со своей супругой Амфитритой на колеснице, в которой были запряжены морские чудовища – полукони-полурыбы, воздев свой грозный трезубец, как знак власти; вокруг него сновали пухлые младенцы на дельфинах под надзором пышнобородого старца – Океана, на темени которого неизвестный мастер зачем-то взрастил рачьи усы и клешни, а державшаяся левой рукой за шею лохматого барса с рыбьим, изогнутым кольцом хвостом нимфа с коралловым ожерельем над упругой грудью, паря в толще вод, правой рукой словно манила к себе, но взгляд ее был устремлен куда-то вверх, в пустоту, и от этого она казалась скорбящей. Свободное от мозаик место на полу занимали белые мраморные плиты, покрытые бороздками специально для того, чтобы по ним можно было ходить, не скользя и не падая.

Другой мозаичный маскарон морского божества, висевший на стене, словно глядел прямо в душу человека. Он совсем не был похож на добросердечного Нептуна, пытающегося казаться строгим повелителем морского царства и его непослушных шаловливых обитателей, которым он был представлен на полу, довольного Триумфатора. Нет, это был настоящий Посейдон – с презрительно слегка сморщенным носом, жестко приоткрытым ртом, суровыми складками меж бровей, напряженными лицевыми мышцами и глазами вселенской тоски, чей взгляд трудно выдержать без содрогания. Таков он и должен быть, властитель бурь, жестоко развлекающийся потоплением кораблей, на которых эти жалкие муравьи-людишки пытаются крейсировать по его владениям. Нахмурился бог моря – и налетел ураган, вздыбились вспененные волны, понеслись нептуновы кони, бешено закусив удила… И вот все бы ничего – да только вновь торчат из головы красные рачьи клешни. Попадут они в поле зрения – и весь священный ужас куда-то улетучивается. Как с театральной маской: спереди кудлата и грозна, а посмотришь сзади – видишь веревку, мазки глины и отверстия для глаз и рта. Ой, себе на уме был автор мозаики… Оставил свой посыл для каждого. Пока купцы на разные лады восхваляли искусного мастера, Николай указал отцу на клешни в голове Нептуна и сказал:

– Мудр и разочарован был тот, кто создал это. Потрафил заказчику, угодил людям – но оставил знак того, что осознает всю суетность созданного им. Все видят красоту, силу и искусность, но кто увидит тяжесть на душе творца? Взгляд этих глаз отражает ее.

Феофан хотел было возразить, но, всмотревшись, не сказал ничего. Воистину, отрок разглядел то, что теперь кажется очевидным, но доселе было неведомо никому. Он сам сколько раз смотрел на этого Нептуна и ловил себя только на одной мысли – что если бы он был не христианином, а язычником, то боялся бы его смертельно. И вновь, в который раз он поймал себя на том, что его сын мудрей его. Уже сейчас, хотя ему нет и 15. Может, пришла уже пора и в самом деле что-то решить?.. Феофан жестом велел Николаю отойти ото всех вместе с ним. Сев вдвоем, они помолчали.