Вывод. Первое. Это был не Гройзман. Вероятность около процента. Второе. С Павлом что-то произошло. Вероятность – девяносто девять. Принимаем второй вариант.

К вечеру Ривербах совершенно измучился. Весь день он как-то машинально отвечал на звонки, подписал какие-то бумаги, сумел-таки дозвониться до племянника, поздравил его с днем рождения, о чем с утра напомнила жена, и поймал себя на неприятной мысли, что пообещал ему подарить велосипед.

– Гройзман, задержитесь на минуту, – произнес он в Пашину спину, на которую наползала истрепанная кожаная куртка.

– Да, Роман Львович.

– Да вы садитесь, садитесь.

Пауза становилась неприличной и какой-то уж слишком фамильярной.

Наконец Ривербах сдался и произнес:

– Павел, помогите мне разгадать загадку. Да, кстати, как вы себя чувствуете?

– Хорошо. А что случилось? Что-нибудь с моими? Павел испуганно привстал.

– Нет-нет. Что вы!

– Дело вот в чем, Паша. Давайте откровенно. Вы были в лаборатории в воскресенье, и уборщица обнаружила две пустые бутылки из-под водки в старом анклаве, а также в архиве среди ящиков со старыми лабораторными журналами – пять пустых бутылок от пива.

– Нет, Роман Львович. Это не ко мне. Я… Я просто приходил поработать. Мне в последнее время очень хочется как-то навести порядок. Знаете, как прибрать все вокруг и здесь тоже, внутри.

Павел неожиданно переменился в лице и постучал себя по груди.

Ривербах откровенно поморщился, у него всегда вызывали отвращение все эти разговоры на грани, полуоткровенные прозрения, так характерные для пьющих людей.

– Паша, – отделяя буквы, произнес он, – этого просто не может быть.

– Ну, знаете… А хотите… Хотите, я кровь сдам? – по-пионерски вскричал Гройзман.

Ривербах промолчал. Какая-то мысль осторожно вошла в его сознание. Он рассеянно посмотрел на своего сотрудника и устало махнул рукой.

Павел Григорьевич рассмеялся во сне, тихо и как-то слегка жалобно, словно капризничающий ребенок. Вот ведь. Что он потом с этими анализами не делал! С этой непостижимой формулой. Даже явился в головной институт. Он вспомнил издевательский смех молодых ученых на симпозиуме в Выборге, где случайно собрались химики, молодые ученые-химики, и он думал, что вот среди них-то он найдет понимание. А нашел их взгляды, будто он сумасшедший. Дураки, могли спасти мир.

Ну и ладно. Небось, сами уже давно спились, а он, он основал нефтяную империю, и еще неизвестно, как бы выглядел мир сейчас и он в этом мире. А его развилка повела туда, куда надо. Не прикоснись он тогда к чуду, возможно, и не пришла бы ему в голову эта уже совершенно материальная идея, которая подняла-таки его на вершину. А идея-то лежала на поверхности, идея пирамиды, но только двое подняли ее с земли. Мавроди и он.

Он вновь задремал в своем чудо-автомобиле, бронированном снаружи монстре и очень комфортном внутри. Да, раньше он никогда в машине не засыпал.

Гройзман зевнул и открыл глаза.

Какое чудесное осеннее ленинградское утро. Стихи можно писать.

Набережная в затейливой чугунной паутине, гранит голубой от проснувшегося неба.

Из-за чугунных хитросплетений появился человек в зеленой пятнистой одежде. Он держал в руках металлическую трубу и словно сквозь нее смотрел на Павла.

Павел шел домой. Вот ведь старая кляча. Все нашла. А ведь спрятали все культурно. Ну не выносить же в рюкзаке в самом деле. Да и что, в конце концов? В первый раз, что ли?

Однако что это за чудеса? Ведь как рукой сняло. Как рукой. И не для красного словца. А точно как рукой. Вот ведь а-а. И ни тебе головной боли, ни запаха. Это что же такое – похмельный эликсир как-то, что ли? Так ведь это изобретение, пожалуй, на Нобелевскую потянет. Ведь он с утра себя чувствовал прям как изгой этого мира, а через пять минут – словно царь его. Подобный псевдобиблейский стиль мысли был присущ Павлу в минуты частых застолий и, будучи придельным дурновкусием, вызывал неизменный восторг у его собутыльников. Вот и теперь мысль о компании, вызванная внутренней фразой, нашла отклик в его душе. Павел, опять же внутренне, пригляделся. Душа была отдохнувшей и чистой, как после недельного воздержания. Грязные потеки на ней, столь характерные для следующего дня после гужева, отсутствовали напрочь. Внутренняя изжеванность, усталость сознания и тихий скулеж раскаянья, ау! Где вы? Приятная изысканная тишина.

Паша подошел к телефонной будке и задумался на несколько минут. Этого хватило, чтобы принять решение.

– Вера, это я…

Утром следующего дня трясущимися руками Павел Гройзман вскрыл лабораторию дежурным ключом и, не обращая внимания на ядовитый взгляд уборщицы, почти трусцой добежал до дальних стеллажей. Бутыль с раствором была на месте.

Обливаясь холодным потом от страха уронить и разбить, старший лаборант лаборатории органического синтеза зубами отвинтил пробку и сделал большой глоток неизвестной жидкости.