Ривербах вошел в лабораторию, как Ленин на трибуну съезда.

– Гройзмана ко мне, – почти крикнул он.

Павел зашел и аккуратно прикрыл за собою дверь.

– Вы пришли на полчаса раньше остальных сотрудников. Что. Вы. Делали. В лаборатории?

– Роман Львович! Я решил теперь пораньше приходить. Не хватает времени настроить этот треклятый прибор.

– Гройзман, прекратите пороть ерунду. Вы сейчас же отправитесь в клинику и принесете мне анализ крови на содержание алкоголя.

– Зачем?

– А затем, уважаемый Павел, что меня терзают смутные сомнения и я хочу их развеять.

– Какие такие сомнения?

Ривербах впился взглядом в Пашино лицо. Теперь это был не советский ученый, не доцент и кандидат, а следователь прокуратуры, которого хитроумный преступник дурачит и выставляет на всеобщее посмешище. В следующую минуту Роман Львович понял, что не способен дать четкий ответ на простейший вопрос. Действительно, в чем сомнения? В чем он сомневается?

Полчаса назад Гройзман ввалился в лабораторию, источая сильнейший запах перегара. Факт, который подтверждают трое. Контролер на входе, завкафедрой смежного института, которого Гройзман едва не сбил, поднимаясь по лестнице, и уборщица. Однако спустя эти полчаса в этом измерении, в этом временном интервале Гройзман выглядит как абитуриент в сопровождении родителей и источает слабый аромат в лучшем случае крема для бритья, а также как лыжник румян и как атеист-пропагандист бодр. Мистику Ривербах презирал и отметал, как, впрочем, и все, не имеющее материального воплощения, он также ненавидел совпадения, резонансные явления, игры чисел, так называемые загадки природы и так далее и тому подобное. Такая прямоугольность натуры весьма приемлемо вписывалась в структуру мира, в котором Ривербах существовал. Он был весьма успешен в карьере, почти независтлив, в меру талантлив, собран и энергичен, опять же в меру. Короче, Ривербах был достаточно типичен, а все нетипичное он, мягко говоря, не любил. Однако легкое беспокойство о будущем, присущее всем человеческим существам, подсказывало ему, что однажды может произойти нечто, что сломает его такую мирную, такую аккуратную и предельно банальную жизнь. А этого Ривербах не хотел.

Точнее, его чувства были более сложны. Конечно, в молодости он мечтал об успехе, о заграничных поездках и так далее и тому подобное. Жизнь распорядилась иначе. Она выдала в распоряжение Роме сытое, но скучноватое состояние, словно планкой ограничив как его возможности, так и результат их проявлений. Рома занял нишу. И по древней консервативной привычке людей не искать добра от добра он быстро смирился, направив все свои внутренние усилия на отстаивание этого мягкого существования. И вот теперь он почувствовал холодок пробежавшей рядом тени: что-то или кто-то пытается разрушить его равновесие покоя. Материальное воплощение, Паша Гройзман, цинично улыбается какой-то непристойной улыбкой идиота и алкоголика и в то же время не желает признать, что он, Ривербах, застукал его за каким-то непонятным преступлением, которое, он уверен, происходит у него на глазах. Стоп. Какое преступление?

На мгновение Ривербах почувствовал бессилие и слабость, пот выступил на его лице.

– Вы… вы… – выдавил он из себя. – Я все равно вас… Я…

– Что с вами, Роман Львович?

– Ничего. Идите. И без справки не возвращайтесь.

– Но кто ж мне ее даст-то? Я же не за рулем там и не нарушил ничего.

– Вот идите и нарушьте, – понимая, что произносит полную чушь, почти закричал Ривербах.

Павел Гройзман неловко попятился и выскользнул из кабинета.

Павел Григорьевич опять рассмеялся, почти в голос, так, что плечи водителя вздрогнули. Но тот не решился обернуться, а лишь подобрался для движения в ожидании зеленого света светофора. Машина с охраной ожидала за перекрестком метрах в двухстах. Нужно было срочно сокращать дистанцию, и так инструкции нарушены, и обвинят его в ротозействе.

– Выборг проехали? – пробормотал Павел сквозь сон и воспоминания.

– Давно, шеф, давно.

Он решил не зажигать свет и поэтому вооружился фонариком. Бутыль была на месте. Теперь следовало перелить содержимое в заготовленную трехлитровую банку. Стараясь не пролить ни капли, он опорожнил емкость и из принесенной канистры влил в нее слабый солевой раствор, приготовленный дома. После секундных размышлений он сгреб с полки различные реактивы и, не особо заботясь о пропорции, вытряхнул часть содержимого в портфель. В коридоре он выключил фонарик и, несмотря на то что свет был погашен, решил двигаться, пользуясь светом ночного города. Высокие окна старого петербургского дома жалюзи не имели, и света было достаточно, чтобы не споткнуться, но недостаточно, чтобы увидеть темную фигуру человека, который неподвижно стоял у колонны. Справившись с замком, Павел Гройзман шагнул на лестницу, ведущую к входной двери. Сторож, очевидно, по всегдашней привычке решил навестить кочегара местной котельной, но у Павла был свой ключ, который он изготовил накануне, дабы его посещение лаборатории на этот раз оказалось незамеченным. Едва Пашина нога коснулась ступеньки парадной лестницы, ведущей вниз, как неизвестная сила сковала его движение. Это было настолько неожиданно, что Гройзман едва не потерял сознание. Но в следующую секунду произошло то, что часто является источником вдохновения для многих писателей и что служит объектом пристального, но бессильного внимания ученых, занимающихся исследованием человеческого поведения. Гройзман не опустил бессильно руки, не закричал и даже не принялся лихорадочно вырываться. Он неожиданно резко и сильно лягнул левой ногой того или то, что удерживало его, и, не оглядываясь, побежал. Очевидно, неожиданность поведения Гройзмана и явилась источником его победы в короткой схватке. Прижимая портфель к груди, он выскочил на ночную улицу, сырую от вечного дождя и почти пустую. Опасаясь погони, он, однако, вскоре перешел с бега на шаг, с каким-то звериным, инстинктивным облегчением понимая, что ее почему-то не будет. В трамвае, который вскоре подобрал Гройзмана, он открыл портфель и осмотрел свое сокровище. Все было в порядке. В портфеле. Но не в жизни Гройзмана. В его жизни наступили стремительные и ошеломляющие перемены, и, сжимая холодные поручни и по инерции вглядываясь в убегающую за трамваем мглу, он это сейчас абсолютно четко понимал.

А ведь он так и не узнал, кто это был. Может, черт, а может, ангел. Так же как этот человек с трубой. Сейчас они тронутся с места, и он никогда не узнает этого.

Но темное нечто уже вползло в сознание. И это нечто говорило, что сейчас он, Гройзман, поймет многое из того, что не понимал раньше. И все – и его воспоминания, и последовавшая за тем происшествием жизнь – все начало медленно осыпаться деталями, как разноцветными стеклами калейдоскопа.

Удар из гранатомета не отбросил и почти не пошевелил грозного бронированного монстра. Язычок пламени влетел в салон, лизнул дорогую обшивку и исчез. В открытую щель засияло белое олово Невы.

Гройзман закричал. Он думал, что кричит. Но лишь открывал рот, словно рыба, выброшенная на береговой песок.

Второй стрелок пускал гранату, стоя на колене. Нужна была абсолютная точность, нужно было попасть в узкую щель в броне, образованную первым выстрелом. Он попал. Удар сокрушил пространство салона. Павел Григорьевич умер, не приходя в сознание от шока и от потери крови. Граната оторвала ему обе ноги.

Стрелки ушли с места событий на катере по Неве. Газеты были немногословны.

Очень скоро заправочные станции цвета футбольного клуба «Зенит» приобрели цвета футбольного клуба «Спартак».

Выборг – город небольшой. Однако в Финляндии был вторым по размерам после столицы. Финны этот город очень любили и в своей северной стране считали его курортом. Он и вправду, пусть не самый, но один из южных финских городов. Хотя климат, конечно, некурортный, обычный климат Балтики.

Однако летом и ранней осенью бывают чудные дни. Когда безветренно и солнечно. Тогда не так заметна постсоветская серость и не бросаются в глаза обветшалые фасады домов, ржавые водосточные трубы и крыши, давно не ремонтируемые дороги…