— Благодарю и вас, миледи.

Мать замерла, руки, уже начавшие подниматься, чтобы обнять, упали. Ответный поклон оказался столь же выверенным и в точности соответствующим этикету. Вот и славно, вот и объяснились.

— Не чаяла встретить тебя среди живых.

— Вероятно, было бы к лучшему, если бы ты и дальше так думала. Но на все воля Творца.

Мать глянула на остальных — тем самым взглядом. Мальчишка догадался первым. Спрыгнул с кровати.

— Я внизу посижу, почитаю.

Мать кивнула.

— Иде, если вам не трудно присмотреть немного за Рериком…

— Конечно…

Она вывела пацана за плечо. Гуннар очень хотел бы удрать следом. Но нельзя. Значит, придется смотреть в глаза и объяснять…

— За что? — спросила мать. — За что ты заставил оплакивать себя все эти годы?

Столько неподдельной боли было в ее взгляде, что у Гуннара перехватило дыхание.

Он был уверен, что по нему едва ли пролили и слезинку. Тем более что мать в любом случае его переживет, если, конечно, не случится ничего непредвиденного. Одаренные старели куда медленней, так что какая разница, когда хоронить собственное дитя, сейчас или через полвека.

— Так было лучше, — сказал он. — Выродок все равно бы не оправдал твоих надежд.

Какую судьбу мать хотела для него, отправляя в пансион? Казначея при каком-нибудь благородном? Был бы незаконным отпрыском кого-то известных кровей, мог бы надеяться на место кастеляна, а после и сенешаля, но судя по тому, что мать так и не открыла, кто его отец, тот или не стал признавать сына, или благородной кровью там вовсе не пахло. Кем еще? Купить должность начальника стражи, как это сделал Руни, в каком-нибудь городе, где одаренных к таким местам не подпускали? Стать служителем церкви и писать трактаты языком позамудреней, чтобы, не ровен час, не поняли, что в них нет ничего, кроме очередного пересказа идей отцов-основателей?

Вернувшись оттуда в первое лето, он на коленях умолял мать оставить его дома. Глупости, сказала она тогда. Дома невозможно обеспечить такое блестящее образование. И связи, которые пригодятся во взрослой жизни. Она, одаренная, ничем ему в этом не поможет, совсем другие круги. Все остальное — неуместные эмоции. Так она говорила. Неуместные эмоции, которые застилают разум, мешая мыслить здраво. Которые нужно отбросить прежде, чем принимать любое мало-мальски важное решение, дабы не натворить непоправимых глупостей. Он до сих пор этому не научился.

— Выродок… Разве может кто-то думать такое про собственное дитя?

Нет, это сказала не она. Он случайно подслушал разговор ее подруг, дескать, бедная… Не повезло.

Не повезло. Он знал, что писали наставники. Ленив, рассеян, непочтителен. Мальчикам нужна строгость, говорили они. Чтобы выбить дурные наклонности, которые есть у всех. Гуннар до сих пор засыпал, положив руки поверх одеяла. Но это было бы ерундой, если бы, каждый раз возвращаясь домой, он не видел в ее взгляде разочарования. Ну да, гордиться не получилось. И в последний год мать не приехала за ним сама, чтобы отвезти домой, прислала слугу.

Гуннар счел это очередным подтверждением того, что видеть его не хотят, и ехать отказался. Так и провел лето в четырех стенах. Если б ему дали тогда волю, он бы не поднимался с кровати, бесцельно глядя в потолок. Но на каникулах контроль не ослабляли, напротив, учеников оставалось меньше, а надзирающих глаз столько же, поэтому он шел в библиотеку, открывал книгу и застывал над ней, время от времени переворачивая страницы и совершенно не понимая, что именно читает.

А потом пришло письмо, в котором мать рассказывала, что у него родился брат, и Гуннар понял, что от него самого она больше ничего не ждет. А значит, и он никому ничего не должен. И оставаться в этом трижды проклятом Творцом пансионе тоже. Надо лишь сделать так, чтобы его не искали.

Река, на берегу которой стоял пансион, была коварная: течения, водовороты, ледяные ключи. Ученикам разрешали освежиться в жару — но только в огороженной купальне. И когда Гуннар нарушил запрет, догонять его не решился никто. Он хорошо плавал — имение, где он рос, стояло на берегу моря — но когда течение ухватило и поволокло вниз, окунув с головой, успел проститься с жизнью. Гуннар уже ни на что не надеялся, когда река, наигравшись, все же выбросила его на берег, наглотавшегося воды до рвоты, почти задохнувшегося и вконец обессиленного, но живого.

Тот пацан, что сейчас ушел с Иде, похоже был его братом. Тоже белобрысый, в мать Достался ли ему дар? И куда они едут? Не в тот пансион, это в другую сторону. И не в столицу. Судя по всему, в университет Солнечного, одно из двух мест, где учили одаренных. Значит, унаследовал.

Но если пацан родился тем летом, значит…

Значит она не могла приехать. Женщине на сносях — а в ее возрасте едва ли она носила легко — было просто опасно трястись на перекладных три дня в один конец.

— Один мой друг, — медленно произнес Гуннар, — говорит, что большинство бед в этом мире происходят не по злонамеренности, а от глупости. А я бы добавил — по неведению.