А через четверть века уж нет ни реактивов для снимков, ни техники для съемок. Зато снова появляется рисунок. Простенький такой. Лицо немолодого азиата, а ниже подпись — «Апостол Ян Гутман».

А рядом другое лицо. Европеец. Это апостол Тэд.

Все-таки рисование — это навык, а не набор реактивов — при желании его можно передать.

Поэтому лица тех, кого посчитали опасными для людей, для настоящих людей, худо бедно запечатлены. Это даже не лица, и не портреты, а скорее наброски, зарисовки, позволяющие легче узнать, отличить, выделить из группы.

Снова Ян, Тэд, Магда и и другие. Видно что рисунок обновился.

Потом новые картинки. Часто и густо. Разные лица.

И простая подпись под каждой — «Иерарх эксплорации, Сервус», а рядом приписка (руководитель разведки). И уже нет рядом с ними дублирующих фотографий или рисунков. Потому что враги живы или ушли, оставив приемников и последователей. Старая рука переворачивает альбом.

— Смотри, Саша, смотри. Возможно, через год-два тебе придется с ними столкнуться.

— Шая, но почему они до сих пор не живы. И вообще, почему мы их терпим?

— Сложный вопрос, Румянцев. Когда Орден возник, мы его сначала недооценили и отнеслись как курьезу, диковинке, и решили понаблюдать…

— Зря!

— Зря. Но уже через несколько лет апостолы предложили нам …нет, не союз. А скорее симбиоз, практику взаимного незамечания друг друга.

— А сейчас?

— Сейчас мы их можем уничтожить довольно легко. Но зачем? Они наши глаза и уши, они передают нам все найденные артефакты, кроме оружия, которое ломают. Они всегда нам уступают.

— Значит они слабы!

— Слабее нас настолько, что бы мы могли их уничтожить, но не настолько, что бы не понести ощутимых потерь.

— Ты так говоришь как будто они бычки на откорме.

— Ну, по сути так и есть. Вот только…Саша, сколько сейчас мы сможем вывести людей в поле?

— Около пятисот. И пятьсот стрелков — этого вполне достаточно, что бы стереть в труху. Я видел их вооружение — дубины и арбалеты, иногда атлатли.

Молчание зависает в небольшой комнате. Молчит комендант Технограда Шая Голщекин, молчит Александр Румянцев — командир Дальней Северной Разведки.

— Ты слишком молод, а я ведь помню тех, кто основал Орден.

— Кто они были на самом деле.

— Ты слышал истории про голых людей?

— Люди из прошлого.

— Да, их как камушки бросали вперед, посмотреть что получиться. Они и сейчас иногда падают. И их убивают, обычно убивают. Дрянь людишки — или сумасшедшие, или больные сумасшедшие больные, или за синевой тела не видать.

— А эти.

— Эти сами бросили себя, если можно так сказать, когда наступила катастрофа. Они рискнули.

— Они были обычными людьми?

— Можно сказать и так.

— Но почему они не пришли к нам…к вам.

— Потому что они решили не быть частью целого, а самим стать целым.

— Им не понравились наши практики прореживания предполья?

— И это тоже…Но только не думая пожалуйста, что мы были такими злыми, а Апостолы все такие благостные, в меду с патокой?

— Я так не думаю.

— Думаешь. Я дам тебе небольшое задание на сообразительность. Вот, возьми. Это, кстати, напрямую касается нашего разговора. Читай, где помечено! Это из «Книги Пророков».

Простая обложка гросбуха. Ветхая бумага и рукописный текст: «И дали Апостолы добрые семена первым людям. И заключили с ними завет о разделе урожая.

И был урожай невиданно добрым.

Но люди впали в искушение жадностью и нечестивые решили забрать себе не одну долю из десяти, как уговаривались, а девяносто девять из ста.

И пришел к ним пророк Гутман и сказал, что прогневили они Всеблагого своим нечестием, и в течение трех дней ждет их Кара.

И на третий день начался мор. И в первый день погибли все дети и больные, а на второй все старики.

А на третий день немногие кто мог ходить пришли к пророкам и, встав на колени, покаялись перед Всеблагим в нечестии.

И тогда Пророки встали на колени и вместе с грешниками молились о прощении.

А после молитвы — причастили тех они клятвопреступников, что покаялись. И те спаслись.

И простили нераскаявшихся. Но Всеблагой их не простил. И те умерли.»

— А теперь отбрось в сторону религиозную чепуху и скажи, что Ты тут видишь?

Недолгое молчание повисшее в комнате прерывается голосом молодого.