– Лера, - шептал Лассе, сжимая ее обессилевшее тело, прижимая ее холодное личико к своей щеке.
– Милая моя… Лера… любимая моя… ну же, посмотри на меня! Лера, Лера!

Миша хлебал бульон домашнего приготовления, удобно устроившись на подушках, и щурился на яркое сентябрьское солнце, любопытно заглядывающее к нему в окно.

Акула явился перед рассветом, уставший, потухший, помятый, с разбитыми в кровь руками. Одежда его была испачкана брызгами крови, и кто-то из охраны накинул ему на плечи его пальто, чтобы скрыть от посторонних глаз бурые пятна на порядком испачканной, некогда белоснежной сорочке.

– Лассе Янович!
– увидев в своей палате Акулу, едва не шатающегося от усталости и нервного напряжения, приветливо воскликнул Миша.
– Присаживайся, давай. Ну! Знатно повоевал, одобряю. Молодец. Коротко, ясно, по делу. И рука не дрогнула.

Миша замолк, внимательно глядя в осунувшееся, ставшее острым и хищным лицо Лассе, и тот, словно стараясь стереть страшные воспоминания, с силой потер глаза ладонью. Когда адреналин перестал кипеть в крови, пришла усталость, жуткая усталость, и понимание опасности, от которой сердце останавливалось.

Он помнил, как целился в рыжего, которого из-за Леры едва было видно, помнил, что размышлял, что может девушку зацепить, и думал о том, что столько лет играл, делал свои пальцы, руки сильными, чтобы сейчас, в нужный момент, они не дрожали.

 Больше всего он боялся смотреть в тот момент в глаза Леры, боялся увидеть в них ужас оттого, что делает. Боялся увидеть в них осуждение, немой крик - убийца! Но Мишины слова назойливо, как пчелиное жужжание, звучали в ушах: «Или ты их, или они тебя. Леру твою. Иного пути нет».

И Акула не смотрел ей в глаза. Не думал. Не колебался. Отбросив прочь все мысли, все эмоции и сомнения, он просто делал. Делал то, что должен. Ведь никого, кто мог бы это сделать вместо него, тут не было. Делал, чтобы никто не смог причинить его Лере вред. И неважно, что она подумает потом. Жизнь идет здесь и сейчас, и если не решиться, то «потом» может и не быть…

– Ствол скинул?
– деловито осведомился Миша. Лассе лишь молча кивнул, и Миша разразился зловещим клекотом: - Ну, прям профи!

– Лере плохо, - произнес Лассе наконец, разжав до того крепко сжатые, словно каменные губы.
– Я напугал ее. Она видела, как я…

– Вот и хорошо, что видела, - перебил его Миша жестко.
– Хорошо. Пусть знает, как оно достается, счастье-то, и покой. Ничего с ней не сделается; цела вон зато осталась. Укольчик ей сделают, успокоят, и будет как новенькая. Не думай, Лассе Янович. Все позади. Вот теперь - все позади. Зачистили-то всех?

– Всех, - бесцветным голосом ответил Лассе.
– Кто?..

– Лось послал подмогу, - пояснил Миша.
– Он аж очешуел от твоих подвигов. Да не переживай ты, Лассе Янович! Все правда хорошо. Лось тоже быстро соображает. Это ворочается он медленно, а соображает шибко быстро. Впрягся за тебя, выкупил он твои грехи у полиции, денег столько отдал, что они всем отделом себе самолет купить могут и кататься на нем по воскресеньям. Надо будет - дадим еще. Выкупим тебе индульгенцию, и будешь ты чистый, как в день рождения. А рыжих твоих на себя капитан какой-то взял. Дырку вон на погонах новую сверлит, под звездочку. Мафию ж международную уничтожил! Герой! Во. И совести своей скажи, - веско произнес Миша, - что если б хоть миг помедлил, заколебался хоть на чуток, не было б уже Лерки. Пальчики ей чик-чик по одному. Глазки. Потом еще что-нибудь. Стоило это стрельбы?

– Стоило, - ответил Лассе.
– Не жалею об этом.

 - Вот и молодец, - ответил Миша.
– Правильно все понимаешь. Вот за это уважаю. Вырос ты, Ласе Янович, сильно повзрослел, прям враз. Вот от кого, от кого - от тебя не ожидал. Вроде, и омут не самый тихий, а поди ж ты, черти какие резвые…

Лассе снова кивнул головой, и Миша, внимательно его осмотрев, решительно произнес:

– Поспать бы тебе, Лассе Янович? Тоже укольчик, и баиньки. Руки вон подшаманить, а то ишь, сбил все. Ишь, агрессор какой. Ты в палатку-то рядышком зайди? На коечку приляг. И не думай, ни о чем не думай! Отдых нужен.

Лассе послушался.

После укола успокоительного ему стало очень спокойно, и усталость навалилась на плечи просто нестерпимой тяжестью. Не раздеваясь и даже не разувшись, он как есть - в грязной окровавленной одежде, - завалился в кровать, сквозь опущенные ресницы наблюдая, как его разбитую руку - теперь бессильную, покорную, - торопливо обрабатывает испуганная медсестричка, обмывая его пальцы от запекшейся крови и настороженно посматривая на опасного мужчину, который сейчас расслабленно дремал, покорно позволяя делать с собой необходимые процедуры.