Зазвонил домашний телефон, Герман растворился в свете свечи, остался лишь его бокал и чистая салфетка. Лилиан, сестра Филиппа из Парижа, интересовалась здоровьем её мужа, жаловалась на пробки, жару, ненормальных голубей, влетающих в окно с разбега и тараканов, перебегающих от соседей по подоконнику. Её монолог периодически прерывался завываниями скорых – напротив её квартиры в многоэтажном доме был огромный международный госпиталь, куда свозили больных и органы для трансплантаций.

Мила снова посмотрела электронную почту и увидела письмо от Германа. Первым её желанием было удалить сообщение не читая, но начальные строки изменили весь настрой и Мила разрешила себе вступить с ним в диалог. Незнакомец обращался к ней:

– Моя королева. Ты в моём сердце. Я уверен, что Бог хочет объединить нас, так как мы есть одно, ты прекрасна, но одинока в своём сердце. Я тот, которого ты искала всегда, я тот, о котором ты молила Бога ночами, я тот, кто пришёл сделать тебя счастливой. Я тоже одинок, и я давно ищу тебя. Именно тебя. Я плыву на корабле. Ответь мне, моя родная.

Здравый ум запричитал:

– Это дешёвая мелодрама, ты вечная жертва принцев в блестящих доспехах и на белых конях в яблоки, окстись!

Сердце затрепетало и запело. «Это он, мой Грэй.»

Вечером Мила расчёсывалась перед старинным зеркалом. Природа, а скорее мама, наградили её великолепными густыми волосами, которым всегда завидовали подружки. Гребень скользил по длинным каштановым волосам, Мила напевала песенку – детскую колыбельную, улыбаясь себе в зеркале, вспоминая все слова Германа и свой первый несмелый ответ ему, желала себе и ему спокойного сладкого сна, представляя его силуэт в отражении рядом с собой.

Этой же ночью ей снова приснился сон, граничащий с реальностью, но с полным ощущением своего присутствия себя в двух телах – в теле пятидесятилетней женщины, одиноко спящей в широкой кровати и одновременно она ощущала себя девушкой, одетой в богато украшенное светло-зелёное платье. Её волосы уложены в сложную причёску с бриллиантами, корсет сдавливал рёбра, а руки, унизанные перстнями, касались клавесина. Она знала эту прекрасную мелодию наизусть, из глаз капали слёзы на клавиши. В двух шагах от неё, играл на флейте её любимый, в белом припудренном парике и сиреневом нарядном костюме, он тоже тихо и обречённо плакал.

Версаль. Вечер. Свечи. Розы. Они знали, что завтра по решению Революционного трибунала, их поведут на эшафот и будут казнить на площади при народе. Их единственной виной была их молодость, красота и богатство. Свой последний день жизни перед казнью они решили провести вдвоём, не меняя привычек, наполняя его музыкой, нежностью и сладостью объятий. Они любили друг друга, они были одним целым, и умерев в один день, поклялись никогда не расставаться и после смерти. Грустная и нежная мелодия звучала, журчала, плыла, уносила их печали и мольбы к Богу, давала надежду, пока не раздался сухой скользящий звук лезвия, вонзающийся в дерево и корзины наполнились.

Мила проснулась с громким криком, как будто выныривая из-под толщи воды, задыхаясь от невыносимой внутренней боли и холодного страха, парализующего всё тело, болело горло.

Ужасный звук топора, вонзающегося в дерево, ещё звучал в ушах, и снова перед глазами Милы ожила ещё одна картинка из прошлого.

Когда Женьке исполнилось 2 года, жить в двухкомнатной квартире с родителями и сестрой стало невыносимо, и Миле пришлось переехать с мужем из отчего дома в рабочее общежитие без удобств, с полуразваленной кирпичной печкой в захудалой проходной кухоньке без окон. Этот двухэтажный барак был наскоро сбит из досок и разного подручного материала для пленных фашистов после окончания войны. Временное жильё, оставшееся на балансе, в конце 20 века стало подменным фондом предприятия, где работал её первый муж, и куда на неопределённый срок заселяли молодые не амбициозные семьи, полукриминальных элементов и спившихся одиноких дедушек.

В подвалах бегали крупные крысы в поисках хоть какой-нибудь еды, опрокидывали редкие банки с вареньем, а в коридорах носились орды играющих в войнушку детей, таскающих дохлых грызунов за облезлые хвосты. В тот вечер её муж Леонид – простой рабочий с деревообрабатывающей фабрики – высокий худощавый мужчина с флегматичным характером, рано лысеющий и быстро пьянеющий от одной рюмки алкоголя, подрался с соседом, выбил ему зуб и спрятался дома, как трусливый мальчик. Мила ничего не знала об этом происшествии, и вернувшись после работы – она тогда работала учителем французского языка – принялась готовить ужин в маленькой кухне из тех продуктов, что они могли себе позволить в момент перестройки и страшного дефицита. Лёня, трусливо укрывшись с головой в одеяло, спал или делал вид.

В какой-то момент она услышала страшный стук чего-то металлического в дверь, и ничего не подозревающая, открыла её и увидела занесённый над собой топор. Сосед из 15 квартиры замахнулся и начал опускать топор над её плечом, и только её невинный и недоуменный взгляд, не понимающий происходящее, остановил трагический полёт смертельного удара. Мила закрыла дверь, топор вонзился в дверное полотно и уголок металла пробил его. Только тогда она осознала, что снова некто невидимый её спас от верной смерти.

Силы покинули её, и она упала без сознания. На утро Мила узнала, что у неё, кроме всего прочего, был непроизвольный выкидыш. Тем не менее, в суд на соседа она не подала, так как боялась за свою жизнь и за Женьку, опасалась угроз соседей. У них с мужем не было достаточно средств для того, чтобы арендовать отдельное жильё, поэтому приходилось оставаться в этом послевоенном бараке для немцев, пропитанном негативными эмоциями до краёв.

Ей так хотелось поскорее уехать из этого ада с пьющими отцами, нещадно избивающими своих детей, некоторые из которых родились даунами; от их слишком бесцеремонных и сварливых жён; от хронических рецидивистов-тюремщиков, пристающих к ней по вечерам; от наглых и любопытных тараканов; от общественного не запирающегося изнутри туалета, напротив футбольного поля, куда мальчишки специально колотили в дверь мячами; от зябкого зимнего холода, когда никакая печь не могла согреть и Женька постоянно кашляла; от осеннего дождя, проникающего сквозь дырявую раму, стекающего на деревянный пол из щелей которого выросла вишня, как у Мюнхгаузена…