У неё ещё были тайные мечты встретить своего мужчину, с которым она была бы счастлива, со взаимной любовью, но заводить знакомства с неизвестными людьми, когда за любой приличной фотографией может прятаться кто угодно, было довольно опрометчиво. Тем не менее, для себя она отметила, что внешность этого незнакомого мужчины как раз соответствовала её предпочтениям. Она разрывалась между скучной ролью супруги пожилого француза и связанными с этим статусом обязанностями, и желанием души и тела быть счастливой и любимой с ровесником. Мила и хотела познакомиться с другим мужчиной, но и боялась новых реальных отношений. Проще и безопаснее было продолжать мечтать. Одновременно с этим Филипп прислал ей СМС о том, что том, что у него всё прекрасно, он остаётся в больнице на 2–3 дня и ей даже не стоит ехать на автобусе навещать его в областной город за 30 километров от дома. Ведь водить машину она так и не научилась.

Мила любила оставаться одна в квартире, которая в эти моменты становилась более спокойной, лёгкой и беззаботной. Её супруг со своим почти армейским распорядком дня – уколами инсулина по утрам, проверкой уровня глюкозы, обедами и ужинами в определённое время, с обязательными закусками, основными блюдами, сыром и десертом, все эти ритуалы длились иногда больше часа, с просмотром одних и тех же телевизионных передач по вечерам, разговорами о скачках, футболе и очередных политических интригах, создавал чётко структурированное пространство порядка и целесообразности. Фрагментированный изначальный день, бесконечно делящийся в будущее своими графиками и таким же конкретным наполнением рутины.

В отсутствие мужа Мила любила обедать как в детстве: усаживалась с ногами в кресле, ставила на поднос первую попавшуюся под руку еду, смотрела банальнейшие французские комедии и смеялась как ребёнок над глупейшими приключениями Де Фюнеса. А сегодня ей захотелось побыть королевой. Она приготовила царский салат. На зелёной тарелке красиво разложила кружочки помидоров, моцареллы с дольками авокадо, и листиками мяты по краям, вдыхая такой любимый запах. Далее, она зажарила до карамельной корочки садовый цикорий в минеральной воде, на десерт – фруктовый салат с мёдом, подсушенными и засахаренными красными ягодами.

Мила надела своё самоё нарядное бирюзовое платье, с ажурным верхом, которое она купила на так и не состоявшуюся свадьбу дочери. Зажгла свечу, вазу с кремовыми розами поставила в центр стола, включила классическую музыку – несколько композиций Брамса, накрыла стол на двоих и приступила к обеду, воображая вокруг себя слуг в позолоченных ливреях, подносивших её серебряные блюда, а напротив сидел её король. За неимением лучшего она взяла образ написавшего ей утром иностранца, который представился Германом, нарядила его в шитый золотом камзол, длинную рубашку с кружевными манжетами и настоящими перламутровыми пуговицами, на правой руке – массивный драгоценный камень, блеснувший в свете свечи.

Мила предложила поговорить о духовной близости и одиночестве. Мирно текла их беседа. Герман загадочно молчал, понимающие светло-карие глаза демонстрировали его участие и заинтересованность. Она рассказывала незнакомцу о своём одиночестве, как о привычной болезни, о восприятия окружающего мира, о своих фантазиях и иллюзорных мирах, о том, что её не понимали ни родственники, ни друзья. Она всегда и везде чувствовала себя одинокой чужестранкой, непонятно каким образом попавшей в этот мир.

Особенно эта её странность начала проявляться после клинической смерти. Мила с детства не могла похвастаться здоровьем, в отличие от своей сестры, которая была крепка, как зимнее яблочко, занималась силовыми видами спорта, дралась с мальчишками. Мила переболела всеми детскими болезнями, пару раз была одной ногой на том свете. В возрасте шести или семи лет, когда она заболела тяжёлым воспалением лёгких, маме пришлось продавать на рынке своё единственное богатство – толстую длинную косу, чтобы купить старшей дочери редкое лекарство.

А в 14 лет, после постоянных ангин, простуд и воспалений, миндалины значительно увеличились в размерах, ночами она задыхалась, и врачи настояли на срочной операции. Тем более организм Милы, которая за лето вдруг выросла почти на 10 сантиметров, еле справлялся с гормональной нагрузкой, её сердце могло не выдержать дальнейших простуд.

Мила очень хорошо помнила огромную палату, куда её положили накануне операции во время зимних каникул, там были и взрослые женщины и такие же подростки, как она. Напротив, на узкой кровати лежала очень полная женщина в ярком цветастом халате, контуры тела которой изобильно выходили за края, конусообразные ноги в полосатых гетрах свисали с обеих сторон. Она громко проклинала медсестёр и жаловалась на болезненную перевязку. Её голова была полностью перевязана, волосы на висках и на темени наголо сбриты, лишь смешная чёлка над плачущими карими глазами делали её похожей на комичного несчастного персонажа.

Милу должны были оперировать на следующий день, самой первой, в 8 утра, запретили кушать. И ей только и оставалось, что слушать страшные рассказы соседок о неудачных операциях, пьющем хирурге и о морге, который находился рядом с их хирургическим корпусом. Из большого, утеплённого старыми газетами окна с украшениями к Новому году в виде вырезанных санитарочками из той же газеты снежинок, приклеенных к стеклу и стеклянных шаров с дождиком, виделся обычный одноэтажный домик грязноватого бежевого цвета, не вызывающий, тем не менее, мрачных ассоциаций.

Наутро Мила была разбужена строгой медсестрой в крахмально-белом скрипящем чистом халате, пахнущем стиральным порошком, которая отвела послушную Милу на эшафот. Эшафотом служил обычный деревянный стул с высокой спинкой и подлокотниками. Хирург – довольно молодой мужчина с неуловимым и неприятным взглядом – тщательно мыл руки и что-то объяснял интернам, ассистировавшим на операции. Не глядя на неё, Милу посадили на стул, полотенцами привязали за руки и за ноги к нему, быстро и резко укололи в горло болезненные уколы и надели на голову простыню с небольшим разрезом посередине.