Ветер растрепал Магистру волосы, то открывая лицо и вязь узора на нём, то закрывая глаза россыпью прядей. Там, где их касалось дыхание, белел иней. Кажется, Дем не чувствовал холода. Трей усомнился, что нечто внешнее ещё способно его уязвить.

— Все сроки, которые я себе давал, уже вышли.

Прикрыв глаза, Трей кивнул.

— Зачем тебе Диана? — спросил хрипло и закашлялся.

— Знаю, ты думаешь, что я должен отпустить её, — стеснённо ответил Демиан. — Не могу. Она поможет мне задержаться на краю. Её сила — словно холодный свет, когда то, что во мне, как тьма и пламя.

— А я? — Трей повернулся к побратиму, в упор глядя в его глаза, не мазутную черноту под веками, без границы белка и радужки, — просто тёмные глаза давно не ведавшего радости человека.

Магистр опирался локтём о край стены, собирая в горсть мелкие камешки, осколки в брызгах раствора. Поднял руки, взвесив камни в чашах ладоней. Раскрыл правую, с одним-единственным чёрным, пятном на белых стенах города.

— Ни одна жизнь, сколь бы ни была она ценна, не стоит миллионов других, как бы дёшевы они ни казались. Это простая арифметика, братишка.

— Это ты о себе? о Диане? обо мне?

— Обо всех нас, Трей. — Ладонь качнулась, чёрный камень канул во тьму. — Обо всех нас.

— В Бездну твою арифметику! — проорал Трей, ударив Демиана по левой руке. Пальцы разжались, выпуская каменные осколки. Осколки дробно застучали, упадая на грани. — В Бездну... — прошептал Трей. Демиан не шевельнулся, только медленно опустил пустые ладони. — Никто не должен выбирать — так...

Демиан мёртво улыбнулся.

— Что ты хочешь от меня? — трудным голосом выдавил Трей, зная ответ прежде вопроса.

— Никто не знает меня лучше, чем ты.

Трей хрипло расхохотался, зашёлся в каркающем кашле. Продышался, продолжил сипло:

— Имеешь в виду: я ловчее всех всажу нож тебе в спину?

— Именно это я и имею в виду.

Трей ссутулился у стены. Руки, держащиеся за камень, свело. Когда он выпрямился, его глаза блестели от слёз.

— Мои дети родились мёртвыми. Теперь ты говоришь мне, что я должен лишиться брата. — Он рвано вздохнул, когда на плечо ему опустилась ладонь, раскалённая, словно не было этого выдувающего душу ноября.

А бывает ли вообще холодно тому, кто носит в себе пламя Бездны?

— Я всегда был плохим ведьмаком, Дем.

— Но всегда — хорошим человеком.

Ведущий ожесточённую борьбу с дремотой мальчишка-часовой оказался глазастым. С первого взгляда узнал Магистра, молодцевато подтянулся. Сонливость стекла с него, как вода с утиных перьев.

Демиан кивнул часовому, чтоб возвращался к бдению, и пошёл вглубь переоборудованного под лазарет бывшего амбара, прекрасно зная, что караульщик почти свихнул себе шею, пытаясь не покидая поста углядеть, к кому посреди ночи припожаловал господин Магистр. Едва ли любопытство парнишки будет удовлетворено.

Долги следует возвращать. Тем более такие. Тем более зная, что пишешь последние страницы своей книги.

В лазарете сейчас было малолюдно. Редкие койки бугрились телами страждущих помощи телларионских лекарей. Это затишье могло закончиться в любой день, и насчёт конкретной даты показания малефиков расходились.

Демиан прошёл насквозь обширное общее помещение, кое-где разгороженное занавесями, к ряду закутков для лекарей. Нашёл нужный и, недолго постояв у порога, беззвучно толкнул хлипкую дверь.

Каморка была не больше чулана и вмещала детских размеров кровать и сундук. Да оставалось ещё полшага пространства, как раз чтобы развернуться между этими двумя предметами, и, при должной сноровке, не рассадить колено о крышку сундука, а бедро — о спинку кровати. Счастливо избежав этих столкновений, Демиан присел на край ларя. С его ростом было несложно при этом склониться над спящей.

Его ли тень, упавшую ей на лицо, она ощутила, или присутствие, которого так долго ждала, но Эстель почти тотчас же открыла глаза.

— Всё хорошо, — прошептал он. — Я всё знаю.

С минуту, не меньше, она немо смотрела на него, не веря, вбирая взглядом, всем своим существом. И вдруг поверила; лицо её сделалось вовсе беззащитным, и плечи содрогнулись. Она упала в раскрытые объятия и наконец расплакалась, сладко, как получивший прощение ребёнок.

— Прости, — повторяла она, плача на его груди. — Ах, Демиан... если бы ты знал, как я... люблю... тебя...

Он гладил её волосы и узкую спину, проводя бессчётное число раз, словно мог излечить её, изгладить шрамы ладонями; словно они поменялись ролями, и Эстель была ему не матерью, а дочерью.