Взгляд Федорова уже измучил ее — это невыносимо! И ничего не поделаешь! Он смотрит на нее, как на личную собственность. Ничто никогда так не оскорбляло Аню, как такое отношение. Но это часть беды; за это Федоров еще ответит — всю жизнь будет обходить стороной мелких рыжеволосых девчонок с зелеными глазами. Самое ужасное, что этот его не прикрытый взгляд могли заметить окружающие, а это уже катастрофа. Между стен начнут просачиваться унизительные для Ани слухи, при мысли о которых она больно хваталась за свои волосы и издавала мучительный стон.

Уроки стали невыносимы — ни одного занятия не могло пройти, чтобы Федоров не сказал ей ни слова. Он обязательно — мечтая — сочтет нужным посвятить Воскресенскую в свои планы на счет ее же самой, не спрашивая, не интересуясь мнением, как будто так и надо; будто она самолично отдала всю себя в его распоряжение. Это крайне возмущало Аню и приводила ее в бешенство. Ручка в ее руке начинала скрипеть, готовая сломаться пополам. И какие же это были планы! Ходить по выходным в кино, гулять вместе после школы и другая «несусветная розовая чушь, сотканая из липкой паутины», которую Аня переносила скрепя зубами, из последних сил сдерживая себя.

Вышло все так. Душным утром четверга, на третьем уроке, с которого Аня изначально думала уйти, но под конец второго решила остаться, потому как из «В» класса понеслись слухи о возможной проверочной работе по геометрии — что лучше не пропускать — Федоров разговорился пуще прежнего. В этот день, с самого первого урока, он и вовсе был излишне весел и разговорчив, и не только с Воскресенской.

Если можно было бы тогда заглянуть в глаза Ани, обыкновенно склонившейся над тетрадью, то предстало бы ранее невиданное зрелище. Бедная Аня всем своим видом — выражением лица умоляла, просила пощадить, или хотя-бы дать ей сил стерпеть нестерпимое. Федоров словно подражая ее неумолимому врагу — Судьбе, чуть ли не склонившись над головой Воскресенской все бубнил и бубнил, шептал и шептал, все рассказывал о «каком-то долбанном летнем лагере», где он уже не раз бывал и в который им обязательно летом надо поехать вдвоем.

Казалось, этому нет предела — у Федорова неисчерпаемый запас романтических грез, позволяющий ему говорить до самого звонка. Но будто бы даже Судьба — самый жестокий, кровный враг Ани — смиловалась, пожалела ее, и вероятно, сама проронила скупую слезу свою, увидав безмерные страдания бедной девочки. До того вздыхая под тяжестью назойливых слов, Аня тут же, рефлекторно, вздохнула с облегчением.

Наверное Федоров совсем растрогался своими же мечтаниями, что не в силах был сдержать свой пламенный порыв, и то ли в знак непоколебимой их взаимной — как представлялось ему — любви, либо покровительствуя над возлюбленной, или всего на всего решившись проявить нежность, покрыл он своей ладонью руку Ани. Не важно, что мотивировало его на такой поспешный поступок, но отдачу он получил незамедлительную. Сама Аня не сразу поняла, что случилось, а лишь секундами позже, после того, как по рефлексу разворачиваясь всем телом, с силой залепила Ивану звонкую пощечину. Видно, болезненную пощечину — это Аня может, — потому как лицо Федорова покосилось, а на щеке тут же выступили кровью пять пальцев маленькой, но твердой руки.

Полнейшая тишина класса сменилась громким всеобщим хохотом — смеялись над Федором, смеялись над Аней. Посмеялась даже учительница. Теперь зазвучат жадные на сплетни голоса, и никто не в силах остановить эту чуму, даже если Аня спалит школу дотла. Воскресенская никогда не краснела от стыда, но в этот раз все ее лицо наполнилось обжигающим кожу жаром, а шею покрыла холодная испарина.

2

Дарье Николаевне стало гораздо легче, а потому спокойнее. Грипп — как она решила — отступил, а самое страшное — опасность потерять работу — миновало. Порой проявлялось что-то «остаточное», но все реже приходилось отпрашиваться на день — когда слабость и головокружения невозможно было переносить на ногах.

Когда все это «обострение» миновало Дарью Николаевну, а мысли: как бы побыстрее воротится домой и упасть на диван отступили немного поодаль, она вновь задумалась о своей Анечке — «бедном ребенке с затянувшимся переходным периодом». Такие отношения, складывающиеся между ними уже второй год, хотя отчасти и стали привычными для матери с дочкой, но по хорошему недопустимы. Под одной крышей, но словно чужие люди! Как же было хорошо, когда Анечка была такая развеселая, жизнерадостная, любознательная девочка!

Поправить положение не легких отношений с дочерью Дарья Николаевна пыталась исключительно общением, иногда навязывая Ане какой-нибудь разговор или не интересную, нудную тему. Мать считала, что этого достаточно, потому как во время переходного возраста Ани, необходимо всеми возможными способами поддерживать общение и ждать, когда девочка, наконец, «перебесится», то есть вырастит. Она почему-то не замечала, что общения все меньше, а дочка откровенно не желает о чем-либо говорить, часто с брезгливым видом вставая посреди разговора. Анечка вообще почему-то считала, что вправе срываться на матери. Возможно, в ее глазах, мать — это одна из основных причин ее несчастья; через нее — мать, Аня появилась на этот свет, который совсем не ее свет — он не ждал Аню, а даже удивился ее появлению, ведь ее рождение — очевидная ошибка, самое что ни на есть недоразумение.

***

Дарья Николаевна была на кухне — готовила ужин. Аня же, истощенная злостью, лежала на кровати закинув руки за голову и разглядывала ничего не выражающими глазами досконально известный, до малейшей трещинки, потолок. До сих пор, после стольких часов, в ее голове продолжал раздаваться поднятый классом хохот, столь же отчетливый и обезоруживающей, как это было в ту самую минуту. Ане отчетливо запомнился писклявый смех «живодерки» за спиной, видела злорадные улыбки «шакалок», обернувшиеся посмотреть на покрасневшую и растерянную Аню. В сотый раз за день Аня мученически простонала, не в состоянии забыть эти стыдные секунды. Казалось, лицо до сих пор отдает жаром, а шея покрывается капельками пота.