Шрифт:
Мое сердце дрогнуло и растаяло непонятно как, словно по волшебству притянулось к мужчине, которого я не знаю, для которого я никто.
Иван разделил со мной мои первые ощущения близости и…
Слушай свое сердце… Оно не обманет…
Мое сердце, оно притянулось к Ивану.
Я уношу с собой отголоски противоречивого влечения …
— Главное, просто исчезнуть из этого дома, забыть сюда дорогу, стереть из памяти жестокого мужчину со страшным прозвищем.
Белоснежный автомобиль Ридли припаркован у крыльца. Он на эту тачку намолиться не может, а я хочу взять камень и пройтись по глянцу капота, навредить, сломать.
Только эта тачка — роллс, единственный выход для меня из той ловушки, в которую попала.
Я сяду в нее и уеду отсюда.
Вычеркну. Забуду.
И почему в груди все болит?!
Ухожу, но хочу еще хоть раз увидеть его…
Отгоняю мысли.
Уверенно приближаюсь к пассажирской двери, поднимаю руку, чтобы открыть, но в самый последний момент ведомая непонятной тягой все же оборачиваюсь и из многочисленных окон гигантского особняка выхватываю одно, где улавливаю знакомую мощную фигуру русского.
В горле становится сухо, а сердце сжимается.
Иван. Он. Наблюдает за мной.
Сердце пропускает удар. Не ошиблась. Я не вижу его глаз отсюда, но почему-то кажется, что эти льдины нацелены прямо на меня.
Моргаю, нарушая странный магнетизм.
— Вот и простились…
Шепотком слетает, разворачиваюсь и сажусь в машину, захлопываю дверцу, подобно хирургическому скальпелю отрезаю от себя могучего мужчину и нашу единственную ночь.
Я сейчас вырываю все воспоминания, связанные с ночью, и вычеркиваю Ивана Кровавого из своей жизни.
Глава 17
Иван Кац
Несоответствие.
Вот слово, идеально характеризующее куклу.
Она не соответствует. Не похожа на то, к чему привык.
Выбивается. И никак не хочет укладываться в привычную и понятную картину вещей.
Девчонка, пахнущая воспоминанием из далекого прошлого в России.
Брусника…
Я помню, как втягивал тот аромат остро-сладкий, думая, что так пахнет моя смерть.
Тогда мы с пацанами попали в ловушку на торфяных болотах.
И когда я подыхал, когда тина заползала в носоглотку, взгляд все цеплялся за низкие вечнозеленые кустики брусники, покрытые глянцевыми листками, блестящими на солнце…
Я умирал, а где-то цвела и пахла жизнь…
Сладко. Так сладко. Когда подыхаешь, все ярче. И запах…
Этот запах въелся в легкие, выжег нутро.
Так пахла жизнь, которая ускользала из моих пальцев, что бились по зеленой жиже, цепляясь и не находя опоры…
Яркие, сочные ягоды впились в память на всю жизнь.
Много ребят утонуло, и я должен был пойти на дно, но всегда жить хотел, зверенышем был, брошенным на растерзание.
Умирать не хотел. Бился даже тогда, когда вонь болота заглушила аромат брусники, забилась в ноздри и рот, душила.
Я опускался на дно медленно. Мучительно. Миллиметр за миллиметром.
Перед тем, как полностью уйти под воду с головой, я все же извернулся и дернулся, в последний раз видя куст жизни с алыми плодами.
Не знаю, что тогда произошло, но рукой я все же изо всех сил вцепился в тот куст…
Раня ладони в кровь, боролся за жизнь, сдыхая от нехватки кислорода.
Брусника… Она вернула к жизни.
Я был единственным, кто не утонул. Другим пацанятам так не повезло.
Вкус ярко-красной ягоды запомнился навсегда
Брусника… принесшая смерть и подарившая жизнь…
Противоречивые воспоминания.
Когда осознал, что спасся только я…
Метался раненым зверем, рвал эти кусты и вопил от дикой боли, от утраты.
От понимания, что всем начхать на голодных, босых приютских пацанят, позабытых всеми, с голодухи решивших найти еду в лесу…
И перед глазами до сих пор чумазые лица друзей: Косой, Леший, Бывалый… Рыжик…
Ненужные, брошенные, злые, одичалые и я вместе с ними, только попавший в приют… Прозвища из-за отличительных черт давались, а у меня кликухи не было.
Не успел получить. Не прошел боевое крещение, а друзей схоронил в том болоте. Их не нашли. Да не искали даже. Кому мы были нужны?!
В приют я попал почти взрослым.
Лихие годы были на родине моей, и отец — интеллигентный человек старой закалки, все надеялся на правосудие, у Кацев характер несгибаемый. Отличительная черта.