— Обработаем.

— Зараза к заразе не липнет, — фыркает Сивова, нервно посмеиваясь.

— Ну так… кровь остановить. Я ж не прям, что чудовище, — пожимает плечами Вероника, равнодушно любуясь своим творением.

— Трусы хоть не намочила? — презрительно интересуется Сивова.

Ника усмехается и распыляет на полыхающую огнем кожу спрей. Меня ломает. Трясет. Так щиплет, мамочки. Как же больно… как же горит пострадавшая на бедре кожа.

— Заткнись! По хребту настучать? А? — вопит громче меня Марина.

— Да брось, она итак вела себя тихо.

— Тварь…

— Плачешь все-таки, — довольно констатирует Грановская, замечая в моих глазах слезы. Сдержать которые я, увы, не смогла. — Но держалась прям молодцом! Давай отрепья снимем, чтоб эпичнее смотрелось.

Я дергаюсь, не желая, чтобы она снова ко мне прикасалась. Ника хохочет и начинает рвать платье. Ей это приносит какое-то странное, извращенное удовольствие.

— Ник, надо ноги делать, — обеспокоенно прерывает ее нездоровое веселье Сивова.

— Да, валим. Иди проверь форточку, а я пару слов скажу нашей золушке.

Марина кивает. Отпускает мои затекшие ноги.

— Фонарь забери, у меня телефон есть, — Вероника встает и подсвечивает им мою ногу. Довольно улыбается. — Недурно вышло. Думаю, Рома заценит.

Что там — я даже смотреть не хочу. Неприятная пульсация и жжение — свидетельство того, что постаралась она на славу.

— Я надеюсь, ты меня поняла, — чеканит гневно, когда мы остаемся наедине.

Господи, сколько же в ней ненависти. Сколько злобы…

— Не вздумай даже пытаться свой рот открывать насчет нашей… «аудиенции». Это бессмысленно. Марина вернулась в зал, весь вечер она с друзьями и никуда не отходила. Они подтвердят, будь уверена. Что касается меня — я в аэропорту с предками. Чистое алиби. Так что… увы.

Уходи… просто уходи.

Она убирает ножик в карман, включает кран и моет руки.

— Сказки придумали для таких, как ты. Не верь в них. Гадкий утенок, никогда не станет прекрасным лебедем.

Ника делает тяжелый вздох. Словно она очень устала.

— Ну пока, — уже разворачивается и собирается уходить, но внезапно останавливается. — В следующий раз плесну кислотой в лицо. И потом не то, что Рома… от тебя любой парень шарахаться будет. Так что не испытывай судьбу, сука!

Под ее сапогами хрустят остатки плиточной крошки. Этот звук эхом отскакивает от стен и режет слух.

Фигура Грановской удаляется в сторону кабинок, а я по-прежнему, не могу надышаться кислородом через нос. Только сейчас вспоминаю, что там наверху есть широкая форточка, через которую, должно быть, они и залезли с улицы.

— Я тебе окошко оставлю, — последнее, что Ника кричит мне. Продолжая издеваться.

И все. Спустя минуту я остаюсь одна. Живая, но раздавленная морально. Позволившая растоптать себя. В очередной раз.

Слабачка…

Почему, почему я? Что я делаю не так в этой жизни? Можно просто умереть, пожалуйста? Я больше не могу. Больше не могу…

Даю волю слезам. Просто рыдаю и рыдаю. От боли. Не столько физической, сколько внутренней. От унижения, словно гранитной плитой меня придавившей к пыльному полу.

Мои всхлипы затихают не сразу… Дрожу. Температура в полуподвальном помещении итак на порядок ниже, а с открытым окном и вовсе стремительно падает. Нужно вставать, но я по-прежнему лежу на полу. Пустая оболочка…

Зловещую тишину нарушает лишь вода, капающая из крана. Промозглый сквозняк противно лижет полуобнаженное тело.

Холод. Кромешная тьма. Я так боялась ее в детстве… Все время хотелось спать при свете. Мне казалось, что существует какой-то потусторонний мир. Привидения или злые духи. А баба Маша, слушая глупости, сказанные мною, всегда повторяла лишь одну фразу: «Бояться нужно не мертвых, Ляль, бояться нужно живых».

Права ты, ба. Так и есть…

Странно, но я вдруг думаю о Роме. Вспоминаю отравленные ядом слова, брошенные Вероникой в запале.

Спор? Игрушка? Чего же ты тогда так испугалась, Ника?

Вспоминаю Его горящие глаза. Горячий шепот у виска. Мягкие губы на своей коже. Его руки, с трепетом сжимающие меня в пылком объятии. «Моя девочка-лед» — сказанное непроизвольно, в порыве отчаяния. «Хочу, чтобы ты доверяла мне».

И ведь Он звонил мне. Искал…

Нет, Вероника, это гораздо больше, чем то, о чем ты говорила…