— Не помню, благодарила ли я тебя, что ты спас мне жизнь, — нарушила долгое молчание Лейла. — Когда Гаррисон вдруг притянул к себе оружие с помощью этого магнита, я на миг замешкалась. Со мной такое редко бывает. Я не успела бы среагировать.

— Не стоит благодарности. Я вернул лишь часть своего долга.

— Я же уже говорила. Забудь о долгах.

Тон самозваной заместительницы отряда показался мне необычным: задумчивый, даже чуть растерянный. В нем почти что не было пафоса и самоуверенности. Возможно, у Лейлы так бывает всякий раз после того, как она побывает на волосок от гибели.

— Как твои раны? — поинтересовался я.

— Я же уже говорила — это и «ранами» не назовешь, — фыркнула она, вернув в свой голос часть своего обычного металла.

В установившемся молчании я вспомнил, как все было. Не сомневаюсь, что об этом же вспоминала сейчас и она. О том, как лежала беззащитной и обнаженной на красной простыне борделя, где десятки людей до нее прежде подвергались жестоким садистским унижениям или просто трахались. О том, как Гаррисон нависал над ней угрожающей, пышущей тестостероном горой, и под его пристальным взглядом ее кожа покрывалась мурашками. О хищном свисте ремня. О хватке его мозолистой ладони на ее горле.

— До сих пор не знаю, зачем ты пошла на это. На боль, унижение. Он мог покалечить тебя. Изнасиловать, — молвил я задумчиво, хотя еще миг назад не собирался этого говорить.

Мне невольно вспомнились слова Гаррисона — о том, что в мурашках на ее коже и затравленном выражении лица он видит не только страх, но и извращенное желание. Я не хотел признаваться себе в этом, но и мне казалось, что я тоже видел это. Ископаемое, мучительно-болезненное желание жертвы, загнанной в угол самым большим и самым агрессивным самцом. Ведь именно в таком амплуа выступали самки homo sapiens на протяжении многих тысяч лет.

Еще одну форму желания — странную, иррациональную, извращенную (если не строить из себя Фрейда и не вдаваться глубоко в недра человеческой психики) — я увидел в момент, когда Лейла с Гаррисоном поменялись ролями. Когда мнимая рабыня вдруг восстала и, уже в роли безжалостной карательницы, возвысилась над одураченным, поверженным врагом. Я увидел это лишь на миг — в ее горделивой осанке и пылающем взгляде, когда она стояла и победно смотрела на парализованного Гаррисона, больше не прикрывая своей наготы.

Люди — странные, психопатические создания. И чем дальше от природной среды обитания заводит людей причудливая история их вида, тем более невероятные пируэты проделывает их психика. В воспаленном разуме человека простой, казалось бы, инстинкт, раскололся на тысячу зеркальных осколков. Превратился в столь тонкие и многогранные материи, что мы, люди, и сами уже не способны его познать, контролировать, или даже отличить от других своих столь же сложных и причудливых чувств и эмоций.

Мне вдруг вспомнились слова, которые я услышал от эсбэшников в 89-ом, вскоре после своей первой встречи с Лейлой. Тогда они сказали, что она ВИЧ-инфицирована. Я не поверил. Но это оказалось правдой. Они также сказали, что она, вероятно, заразилась, занимаясь проституцией или принимая наркотики. В это я тоже не поверил. Хотя мог бы догадаться, что бесстрашная, высокодуховная и несгибаемая наследная принцессы Бахрейна — это образ, который сама для себя соткала, пройдя через боль и страдания, маленькая, никому не нужная арабская девочка, выброшенная с самого девства на дно сиднейских помоек. Девочка, у которой не было ничего, кроме силы воли и неистового желания найти в этой жизни цель.

— Я знаю, о чем ты сейчас думаешь, — произнесла Аль Кадри. — У тебя очень выразительное молчание. Его начинаешь читать, когда немного в тебе разберешься. Иногда кажется, что в тишине можно уловить целые отрезки твоих мыслей. Я точно знаю, что эти мысли обо мне. И чувствую себя так, как будто за мной подглядывают в щель, когда на мне нет исподнего.

Я перевел на Лейлу пристальный взгляд. Она была в джинсах и какой-то темной футболке. На первый взгляд ничего необычного. Но от меня не укрылось что темные волосы распущены и красиво расчесаны, а на лицо нанесен макияж, тонко и ненавязчиво подчеркивая и без того выразительные черты лица.

У меня не было идей, что сказать. Ни одно слово не было бы в такой ситуации правильным — каждое было бы сущим абсурдом. Лейла их от меня и не ждала. Довольно долго она сидела молча. Ее высокий лоб прорезала морщина. На красивом лице играли оттенки пробегающих мыслей. Наконец она спокойно изрекла:

— Хотела сказать насчет своей инфекции. Я знаю, что многие люди сторонятся ВИЧ-инфицированных. Но на самом деле вирус не опасен, если инфицированный принимает определенные препараты. Шанс заразиться от такого человека близок к нулю. При… любых обстоятельствах.

Словосочетание «любые обстоятельства», очевидно, заменило иное, которое она не сочла возможным произнести — для этого она была слишком гордой. Должно быть, Лейла полагала, что я и так пойму смысл ее слов из контекста ситуации. И она была права — я все понял.

Перед человеком, попавшим в такую ситуацию, как я, открывается широкий спектр вариантов действий. Вытаращить глаза? Сделать вид, что не понимаю, о чем она? Сморщиться от отвращения? Рассмеяться ей в лицо? Перейти на похабщину?