— Я все это понимаю, Кэтрин. Но мои сновидения повторяются из раза в раз, очень навязчиво. Не ври мне, что это обычные сны. Дело ведь в стимуляторах, правда? — с напором спросил я, склоняясь к ней. — Подсознание заставляет меня снова и снова переживать те события, которые я не помнил, потому что находился под воздействием «Валькирии». Я ведь знаю, что делает этот препарат. Помимо всего прочего, он отключает память в нужный момент. Так ведь?

— Такая теория существует, но она не доказана, — сухо ответила доктор, как-то незаметно подобравшись.

Я видел, насколько ей неприятна эта тема. Понимал, что давно перешел грань, за которой лежит тьма, сокрытая грифом намного построже государственной тайны — тьма, где власти и корпорации пытаются похоронить ужасающие преступления, совершенные по глупой халатности ученых, чьи разработки одобрили сановники высшего ранга.

— Так я говорю тебе, что это так, Кэтрин. Мгновения, когда я нахожусь под воздействием «Валькирии», просто исчезают из моей памяти. Я никогда не должен был вспомнить эти события. Так якобы лучше и для успокоения моей совести, и для соблюдения секретности. Замечательная задумка. В теории. Но оказывается, воспоминания не исчезают. Они оседают где-то на глубинных слоях подсознания, а затем начинают приходить. Сознание швыряется в меня именно теми воспоминаниями, которые «Валькирия» помогла мне забыть, каждую ночь. Я чувствую это на собственной шкуре, черт возьми!

Я сам не заметил, как вновь распалился от своего рассказа, и стал смотреть на психолога волком. Она отвечала мне сдержанным, спокойным взглядом профессионала. Она оставалась сконцентрирована и собрана.

— Димитрис, пожалуйста, будь сдержаннее, — попросила она проникновенно. — Сейчас ты чувствуешь некоторое отторжение. Тебе кажется, что никто не понимает тебя. Но ты ошибаешься. Я вижу, как ты страдаешь — не только лишь физически, но и психологически. Я сопереживаю тебе всей душой. И я хотела бы излечить тебя одним мановением руки. Но увы, так делают только целители из старых сказок. Только время способно излечить твои раны. Время и терапия, которой мы с тобой здесь и занимаемся…

— Кэтрин, ты говоришь со мной как с психопатом, — перебил я ее нетерпеливо. — И ты права — моя психика совсем не в порядке. А знаешь, почему?

— Ты пережил страшные испытания… — завела прежнюю песню психолог.

— Чушь. Все из-за того, что больше четырех лет мой организм накачивали разной дрянью, будто я чертов подопытный кролик! Посмотри на меня! Посмотри на других парней, которые через это прошли! Мы — развалины! И неизвестно что еще будет с нами дальше.

— Димитрис, я не хотела бы напоминать тебе, что, заключая с правительством контракт, ты добровольно дал согласие на биостимуляцию, будучи предупрежденным, что существует некоторая вероятность негативной реакции твоего организма на отдельные компоненты стимулирующих систем. Контракт предусматривает полное медицинское страхование, которое покрывает эти случаи…

— Страхование, — фыркнул я горько. — Мне не пригодится чертова страховка, когда в один прекрасный день у меня начнется параноидальная шизофрения. Знаешь, почему я подписал этот контракт? Если не считать того, что меня принудили к этому грубым шантажом. Я хотел быть полезным человечеству. Я верил, что делаю что-то важное. Правильное. Мне сказали, что контракт — это пустая формальность, что это бумажка, на которой я должен поставить кляксу, перед тем как отправиться на фронт, воевать с евразами. А знаешь, что было потом? Меня силой заставляли вливать в себя эту дрянь каждый Божий день. Когда я отказывался, меня пытали. Хочешь увидеть шрамы на моей спине от тридцати ударов кнутом?!

Психолог уже не пыталась остановить мой словесный поток. Если бы я подумал о последствиях своих слов логически, я уже давно понял бы, что говорю то, что не стоит говорить. Но мне было все равно. Я решил, что не позволю этим ублюдкам цинично улыбаться мне в лицо после того, как они превратили меня в руину.

— Я пошел на войну, чтобы защищать мирных людей, таких, какими были мои родители, от террора, насилия, оккупации, — продолжил я, сверля взглядом психолога. — Я пошел, чтобы отстаивать идеи и принципы, ради которых они жили, и ради которых живу я. Но знаешь, что я увидел на войне? Я увидел, как эти принципы попираются, втаптываются в грязь. Я стал свидетелем ужасающей жестокости — циничной и бессмысленной. Я увидел, как больные на голову психопаты и садисты, прикрывшись своими мундирами, творят чудовищные вещи, и остаются безнаказанными. А знаешь, что я вижу сейчас? Я вижу молодых парней, которые безнадежно искалечены необдуманными экспериментами. И вижу, как их судьбы задвигаются за дешевые ширмы победных знамен, а их стоны, полные страдания, пытаются перекрыть триумфальным оркестром. Но знаешь, что? Меня списали слишком рано. Я не стану продлевать этот контракт. А когда он окончится, я сделаю все, что в моих силах, чтобы люди, ответственные за это, предстали перед судом. Можешь вот так прямо им и передать!

§ 62

Двое людей как бы невзначай поравнялись со мной, когда я, укутавшись в серую спортивную куртку, под присмотром Джо, как всегда, прогуливался тем вечером по парку, окружающему больницу.

Мышцы рук, управляющихся с костылями, к этому времени саднили, а спина, как всегда, начинала ныть. Но я не позволял жалости над собой превозмочь волю. Нет. Этим вечером я должен пройти два круга вокруг больничного корпуса, как бы больно мне не было. И ни шагом меньше!

— Мы присмотрим за ним, док, — приветливо произнес один из этих людей.

— Это с какой стати? Вы кто такие? — поднял брови Джо.

В лицо ему тут же ткнули корочку с гербом Содружества.

— И тем не менее я его врач, и… — сглотнув слюну, сделал, тем не менее, попытку отстоять свои права физиотерапевт.

— Оставь меня, Джо, — молвил я, со вздохом оборачиваясь к этой парочке. — Я их ждал.

Как я и ожидал, оба лица были мне знакомы. Те самые визитеры, которые, как я напрасно надеялся, мне приснились — один помладше, другой постарше.