Этот вопрос заставил меня крепко-накрепко задуматься.

— Это не совсем то слово. Скорее — разочарован, — произнес я устало.

— Чем?

— Всем. Жизнью. Миром. Людьми. Таким, как все это оказалось.

Я закусил губу, думая, как выразить свою мысль.

— Знаешь, мои родители учили меня чему-то доброму и хорошему. Но на самом деле… на самом деле есть лишь холод и жестокость, которые правят миром. Что-то изменилось во всех нас. Какая-то системная ошибка. Будто в компьютере. Мы, люди, лишились чего-то очень важного. Может, это случилось в тот день, когда сгорел Старый мир. А может быть, еще раньше. Не знаю.

Ульрика не перебивала меня, и я продолжал.

— Может быть, мы забыли Бога. Утратили путь. Не знаю, как это назвать. Но какая-то искра погасла в нас. Люди, которых я вижу вокруг, лишены чего-то очень важного. Того, что невозможно потрогать на ощупь, и ты никогда не ощутишь его наличие, но иногда ты способен ощутить утрату. Моя мать верила, что такая неосязаемая вещь существует. И называла ее — «душа».

Я расстроенно покачал головой.

— Быть может, фанатики правы. Может, во время Апокалипсиса нам всем суждено было умереть. А те, кто выжили, вопреки воле высших сил — больше уже и не люди?

Заметив, что я долго молчу, Ульрика мягко взяла меня под руку, уже напрягшуюся от держания костылей, и тихо, простодушно сказала:

— Но ведь эта искра была в твоих родителях, если они научили тебя этому. И в тебе она есть. Иначе ты не говорил бы того, что сказал.

Я с удивлением посмотрел на девушку.

— Но что это меняет?

— Все, — пожала плечами она.

Я неопределенно кивнул, задумываясь о ее простых и верных словах. Но оказалось, что она приберегла для меня еще кое-что.

— Если ты видишь в этом мире зло, или злых людей, то проблема не в тебе. И не в мире. Проблема лишь в конкретном зле. И конкретных злых людях.

— Все очень сложно, Ульрика. Мир не делится на черное и белое. Добра и зла в чистом виде не бывает…

— Ты не веришь в это, правда? — улыбнулась она.

Некоторое время я молчал. Затем улыбнулся в ответ, признавая ее правоту.

— Никогда не верил, — признал я.

— То, что ты называешь «искрой», или «душой», всегда позволит нам отличить добро от зла. Не важно, какой мир нас окружает. Мы несем свое тепло и свой свет в себе, не позволяем ему погаснуть. И он есть в мире, пока он есть в нас. Мы вольны поступать так, как считаем правильным. И наши поступки действительно меняют мир. Даже если мы сами этого не понимаем. Крошечное добро, сделанное одному человеку, иногда способно изменить все, таким способом, который мы сами никогда не смогли бы предвидеть.

Она улыбнулась еще шире:

— Так говорил человек, воспитывавший меня после того, как моя мать умерла. Ее второй муж. Он был мне как отец. Любил меня, как родную дочь. И я его тоже.

Затем, не глядя на меня, но улыбаясь, она добавила:

— Его звали Андерс Кристиансен. И еще в детстве он рассказал мне историю, о которой я никогда не забуду. О пятнадцатилетнем мальчике, который вернул ему веру в жизнь после долгих лет его бессмысленных скитаний. О храбром и добром мальчике со странным именем Димитрис, которого он встретил когда-то в аэропорту Сент-Этьена.

Я долго ничего ей не отвечал. Мне требовалось время для того, чтобы все осмыслить. Вспомнить. Сопоставить. Чтобы соединить ее последнее откровение, со словами, сказанными ею ранее. И испытать, пожалуй, самое большое прозрение во всей своей жизни.

— Так значит, ты поняла, что это я? — пробормотал наконец я. — Ты из-за этого так обо мне заботишься?

— Из-за того, что ты — хороший человек, — открыто улыбнулась она в ответ.

Я почувствовал, как на глаза невольно выступают слезы.

— О, Боже. Ульрика, если бы ты только знала, как много ужасных ошибок я совершил! Моя душа, если только от нее еще что-то осталось, уже почернела от всего того, что я натворил! Я никогда не смогу простить себя…

— Ты должен простить, — убежденно ответила она. — Твоя жизнь еще не закончена. Ты ведь об этом сказал тогда дядюшке Андерсу? Я очень рада, что теперь могу напомнить тебе о твоих же словах, Димитрис.

Некоторое время я молчал, с удивлением чувствуя, как какие-то очень важные пазлы в моем мозгу становятся на свои места впервые за очень долгие годы. И наконец поднял взгляд на девушку:

— Я не знаю как благодарить тебя, Ульрика.

— За нашей семьей был давний должок, — ответила та, смущенно улыбнувшись, и тут же подтолкнула меня вперед, выводя из оцепенения. — Ну же, хватит болтовни. Тебе пора возвращаться в палату. Я не успокоюсь, пока мы окончательно не поставим тебя на ноги. Так что идем. Набираться сил для новых свершений!

§ 63

Сам не заметил, как время начало лететь очень быстро.

Больница Святого Луки стала моим домом, врачи — семьей, а ребята из «Тихих сосен» — добрыми товарищами. Мы с Перельманом выполнили данные друг другу обещания. Он позволил мне не принимать больше наркотиков, а я — пережил это, и изо дня в день стоически перенося страдания и ожидая дня, когда ломки наконец прекратятся. Но они не прекращались. Ночами меня по-прежнему мучали кошмары и адские боли от ран. «Валькирия» преследовала меня во снах, вкрадываясь в уши неслышным шепотом. С каждым следующим днем воздержание становилось все более тягостным. Организм отказывался переваривать еду, отказывался отключаться во сне. Единственное, о чем он вопил — это доза. И в какой-то момент я осознал, что мне не стоит ждать чудесного избавления. Мне придется научиться с этим жить. Быть может, это часть моего искупления за то, что я совершил.