Я ощутил, как Ульрика взяла меня за левую ладонь. Это касание неожиданно взволновало меня. Во мне еще не пробудились те чувства, которые испытывают мужчины, когда к ним прикасаются красивые девушки, но все же это теплое и нежное касание было мне приятным. Посмотрев на нее, увидел, что она смущенно улыбается.

— Некоторые люди не способны увидеть красоту человека за шрамами. Но для меня это так же легко, как разглядеть ее сквозь тонкую вуаль. Ты очень красивый. Признаюсь тебе, я сама попросила старшую сестру, чтобы меня назначили к тебе, едва увидела фотографию в твоем личном деле…

За ее словами не чувствовалось фальши. Но я решил, что она все-таки преувеличивает. В памяти остались последние минуты моей былой жизни, и я понимал, что к моменту попадания в госпиталь мое лицо должно было быть похожим на мясной рулет и даже человек без медицинского образования понял бы, что я никогда больше не буду похож на свою довоенную фотографию.

— Ладно тебе, — ответил я устало, улыбкой давая медсестре понять, что не обижаюсь за эту попытку поднять мне настроение, но не нуждаюсь в этом. — Уверен, со стороны похоже, что на моем лице нарисована карта метрополитена в Сиднее. При виде моей физиономии детишки на улице будут в ужасе разбегаться. Не успокаивай меня. Переживу. В конце концов я мужчина, и мне необязательно быть красавцем. Куда больше меня заботит, что я не могу ходить. Но и это, если подумать…

— Это ты напрасно. Доктор говорит, что ты сможешь ходить уже через месяц, Димитрис, — воодушевленно сказала медсестра, улыбаясь во все свои тридцать два зуба и охотно уходя от темы моей внешности. — Поверь мне, уж он-то знает, о чем толкует. Он ставил на ноги самых безнадежных пациентов.

— Перестань, Ульрика, — покачал я головой, кивая на свою правую ногу, повисшую на подвязках. — Я чувствую, что моей коленной чашечки нет. Пуля полностью раздробила ее. После такого не восстанавливаются. Эта искусственная хрень, которую мне вживили, ни за что не приживется.

— А вот и неправда, — ответила медсестра, шутливо хлопая меня по больной ноге свернутыми в трубочку распечатками каких-то статей из Интернета. — Завтра найду тебе статью о мужчине, который потерял на войне обе коленных чашечки, но врачи собрали их заново, и он недавно победил в соревнованиях по легкой атлетике.

— Это пропагандистская чепуха для ветеранов, — раздраженно ответил я, кивая на сверток в руке медсестры. — Все то, что ты приносишь мне каждый день!

Заметив, что снова начинаю раздражаться, я взял себя в руки. Глубоким вдохом и выдохом я исторг из себя накопившуюся злость.

— Я благодарен, что вы заботитесь обо мне и стараетесь поднять мне дух. Но не надейтесь, что я буду принимать все это за чистую монету.

— Не будь таким грымзой, Димитрис.

— Ладно. Прости.

— Все наладится.

— Обязательно.

§ 50

Все было бы ничего. Но с 28-го февраля мое состояние резко ухудшилось.

Вначале в голове слегка затуманилось и началась головная боль, схожая с мигренью, не дающая ни на чем сосредоточиться. Дежурная медсестра успокоила меня, сказав, что это связано с некоторыми изменениями в программе моего лечения. Но потом вдруг накатил ужасающий приступ боли во всем теле, который все никак не желал прекращаться и быстро усилился до такой отметки, когда я не смог сдерживать крики. Конвульсии били все тело с такой силой, что санитарам приходилось удерживать меня на койке. Правый глаз, на котором провели сложную операцию в несколько этапов, чтобы восстановить чувствительность зрительного нерва, не закрывался, и постоянно дергался, а нерв жутко болел, так что в минуты нестерпимых страданий казалось, что легче вырвать чертов глаз, чем это терпеть.

Весь день еда не лезла мне в горло, после каждого принудительного приема пищи желудок испражнялся. В тяжкие минуты забытья я покрывался испариной и бормотал что-то во сне. У меня было одно и то же видение, каждый раз: мне снилась «Валькирия». Затем конвульсии стали настолько сильными, что меня к кровати пристегнули.

— Что же это такое? — слышал я над собой обеспокоенный голос Перельмана, меряющего палату шагами.

Доктор, которому сообщили о моем состоянии, специально вышел в это воскресенье на работу и теперь постоянно мелькал в моей палате, давай распоряжения медсестре и санитарам.

— Что же с тобой, а? Почему ты так сильно среагировал? — продолжал бормотать он.

Несмотря на мое плачевное состояние, звуки я слышал довольно отчетливо. До меня донесся хлопок двери, с которой в палату кто-то зашел.

— Так-с, что тут происходит? — раздался через некоторое время усталый голос женщины, врача — фармаколога, которую я прежде уже пару раз видел. — Из-за кого меня выдернули из постели? Снова твой «тяжелый случай», Перельман?

— Глянь-ка лучше что с ним, Тереза.

Дергаясь в судорогах, я ощущал, как она ощупывает мне лимфатические узлы. Когда в глаз попытались посветить фонариком, то я так страшно заорал и так сильно дернулся в своих оковах, что она даже отпрянула.

— М-да, — цокнула языком врач. — Рассказывай, Перельман, что в последнее время меняли по фармакологии.

— Как и каждую неделю до этого, планомерно уменьшили суточную дозу анальгетиков. Пациенту пора постепенно «слазить» с них. В предыдущие разы он так не реагировал

— Похоже, вы опустились ниже критической отметки. Надо было консультироваться со мной, Перельман. Я видела много таких случаев. Да и ты не мог их не видеть. Особенно сразу после войны. В карте этого бедолаги — знакомая фармакологическая история.