Я помню, как мама долго стояла перед нашими семейными фотографиями в рамочках — такая и растерянная и несчастная. Она не знала, что делать — забирать их с собой или оставлять. Ведь эти фото — одна из тех вещей, которые делают помещение нашим домом, вдыхают жизнь в безразличные кирпичи и штукатурку. Забрать их, оставить на стене пустой безобразный крючок — значит окончательно признать свое поражение, конец эпохи. Смириться, что все больше никогда не будет как прежде.

Мама оставила их на месте. Наблюдая за ней исподтишка, я почувствовал, как многое значит это ее решение. Она не готова была перешагнуть в другую эпоху. Не готова была распрощаться с нашим домом. Распрощаться с папой. Она постоянно говорила «мы уедем», но она имела в виду «ты», а вовсе не «мы». Она не представляла себя в каком-то другом месте, в другой жизни. Я понимал это глубоко в душе, но отказывался признавать. Ведь это признание потребовало бы от меня каких-то действий, слов, убеждений, решений. Я был единственным оставшимся в этом доме мужчиной. Но я не знал, что мне делать. И даже не чувствовал себя мужчиной.

После разговора с мамой я закинул свой коммуникатор прочь с глаз долой. Я совершенно не хотел ни с кем говорить, даже с Дженни. Она пыталась сочувствовать мне, но она совершенно не понимала, что я чувствую. Ей тяжело было мириться с новым мной — мрачным, раздражительным. Она не признавалась в этом, но скучала по жизнерадостному и уверенному в себя парню, полному наполеоновских планов и честолюбивых амбиций. А я не был уверен, что он когда-нибудь вернется.

Я не знал, как провести день. Несколько часов я проблуждал по информационным помойкам, выискивая крохи информации об отце, намеки, сплетни, слухи. Когда почувствовал, что начинаю тихо сходить с ума — отправился в спортзал. Надо было выпустить пар, и я знал лишь один способ.

В зале сегодня не было людно. Один из немногих занимающихся поздоровался со мной, и я ответил невразумительным кивком. Я накинулся на старую тяжелую боксерскую грушу с таким остервенением, будто именно этот кожаный мешок, набитый песком, повинен во всех моих злоключениях. Дышать становилось сложнее, на теле выступал пот, в руках ощущалась усталость — но облегчения не наступало. Ничего — нужно время. Я делал короткие передышки и набрасывался на грушу снова, снова и снова. Я не тренировал технику, как следовало бы — я вкладывал в удары всю свою силу, сцепив зубы и едва не крича от ярости. Я не был в этот момент спортсменом. Просто человек, пытающийся забыться.

— Видала технику и получше, Войцеховский, — услышал я позади себя голос во время одной из передышек. — Но сил у тебя хоть отбавляй.

Это была Алла Викторовна — как всегда с жестким бобриком волос и пропитанной потом серой майке, обтягивающей жилистое мускулистое тело. В последнее время ее редко можно было здесь увидеть — она была занята круглые сутки, нещадно натаскивая новобранцев в качестве одного из командиров «народной дружины». За ее спиной на орбитреке занималась ее сожительница — красивая худенькая женщина, чьи каштановые волосы были аккуратно собраны в «конский хвост». Хрупкая женственность этой особы обманчива — это Карина Майданова, бессменный многоопытный пилот нашего вертолета. Двадцать лет назад она вылетела на помощь беженцам из ПСП № 452, пережила падение и перелом обеих ног. Алла была одной из тех, кто ее выходил — так они и познакомились.

Перед лицом этих двух женщин, которые, казались, были вылиты из стали, я устыдился своей боли и истерики. Я вспомнил, что не единственный, кто переживает в жизни проблемы и потери.

— Как у вас дела, капитан? — спросил я, посчитав, что звание больше идет ей, чем имя и отчество.

— Мы будем готовы ко всему, что нас ждет, — ответила она сурово. — Основу наших рядов составляют крутые, опытные бойцы, парень, которые понюхали очень много пороху. Они не дрогнут. А новобранцы пойдут за ними.

— Я в вас не сомневаюсь, — искренне ответил я. — Я бы тоже пошел за вами! И я бы не дрогнул. Мне есть, за что и за кого воевать…

— Мы знаем, что ты смелый парень, Дима, как и твой папа, — ответила Карина. — Но никому не нужно, чтобы на этой войне гибли дети. У нас достаточно взрослых солдат.

— Я уже давно не ребенок!

— Такие, как ты, ходили со мной в экспедиции, — цокнув языком, задумчиво протянула наша бывшая «географичка». — Одного мальца, помню, звали Тимур, он был даже младше и намного меньше тебя. Он здорово стрелял. Когда в 57-ом на лагерь насело целое полчище мародеров, он за двое суток снял из своей «снайперки» девятерых. Правда, потом пуля попала ему в шею. Он очень тяжело умирал. Много часов. Плакал, звал маму. Но Тимурка был одним из тех, благодаря кому мы выстояли. Я взяла бы тебя в свой отряд, если бы ты был мне никем, пареньком с улицы. Но я знаю твоего отца и твою мать. Они хотят иначе. И именно они вправе решать.

— Я не знаю, где мой отец и чего он сейчас хочет, — закусив губу, раздраженно ответил я.

— Где бы он ни был, он хочет, чтобы ты жил, — заключила Карина, отирая со лба пот и сходя с орбитрека. — Так что не обижайся, но на этой войне тебе не место. Мы выстоим в ней, Димитрис. А когда она окончится и начнется обмен пленными — твой отец вернется.

— Может быть. А может, вы погибнете на этой войне, а его расстреляют.

— Либо так, — пожала плечами Алла Викторовна. — Но ты продолжишь жить. И, может быть, у тебя будут свои дети. Жизненное колесо продолжит крутиться, с тобой или без тебя. Как по мне — лучше с тобой. Не спеши продавать свою жизнь задешево.

Я занимался в зале несколько часов — сколько хватило сил. А затем, приняв холодный душ и натянув на себя одежду, отправился бесцельно бродить по улицам полупустого Генераторного. В какой-то момент меня кольнула совесть из-за того, что я бросил свой коммуникатор дома и, может быть, заставил маму волноваться из-за того, что я не отвечаю на звонки. Но даже эта мысль не заставила меня вернуться домой. Приду к полвосьмого, или к восьми.

Я не хотел думать о том, что мне предстоит отъезд. Неизведанное будущее, которое ранее манило меня, больше не казалось желанным и притягательным. Наоборот, хотелось отмотать часы назад — до того места, где мы вместе идем по тихой заметенной снегом улочке, провожая папу. Я бы сказал ему, чтобы он не ехал. Не знаю, как, но я заставил бы его остаться. Я не давал бы ему никаких обещаний. Сказал бы, что если он уедет, то я первым запишусь в народную дружину и специально полезу под пулю. Я нашел бы какой-то способ его убедить.