— Этот разговор давно назрел, я должен был его когда-нибудь начать. Я просто хочу быть уверенным, что, если что-нибудь вдруг случится, то ты не наделаешь глупостей.

— Ты бы сам не сделал на моем месте то, что ты меня просишь.

— Сделал бы. Особенно если бы об этом попросил мой отец, твой дедушка. И я знаю, что он бы попросил, если бы ему представилась такая возможность. Когда началась та, Великая война, тоже находились те, кто хватался за оружие. А я вместе с мамой решил убраться подальше — и вот сейчас передо мной здоровый и умный пятнадцатилетний парень, который бы иначе вообще не родился. Так что я об этом решении не жалею.

— Я просто не хочу, чтобы меня называли трусом и предателем…

— Совершенно не важно, как тебя назовут. Меня вот называют по-всякому, например.

— Но я и сам буду чувствовать себя трусом.

— Бесстрашие — это не главное достоинство человека. А может, и не достоинство вообще. Если есть Бог, то он, должно быть, гневается на людей, которые так дешево ценят дарованную им жизнь, что готовы без раздумий ею пожертвовать.

— По-моему, все религии как раз говорят о том, что надо собой жертвовать, — усомнился я.

— Знаешь, мы ведь не философский диспут ведем, — вздохнул отец. — Если ты не понимаешь то, что я говорю, своим сердцем, то просто доверься моему жизненному опыту. Или твой старый отец для тебя уже не авторитет?

— Нет, просто…

— Ну так слушай меня и делай что я говорю, — твердо произнес отец.

— Мы ведь все равно говорим о нереальных вещах! — напомнил я, казалось, успокаивая себя.

— Об очень маловероятных. Это наш с тобой, как говорится, план «Б».

— Мужчины, ужин готов! — донесся с кухни голос мамы.

Я дернулся было идти на кухню, надеясь поскорее окончить этот тягостный разговор, но папа вдруг крепко сжал мою руку и проникновенно заглянул в глаза. Стало понятно, что от ответа не уйти.

— Пообещай мне сделать так, как я сказал. Обещаешь?

Я отвел глаза и некоторое время упрямо молчал. Но все-таки я знал, что пообещаю то, что велит мне папа. Не потому, что мне нравится обещание быть трусом. И даже не потому, что мы говорим о гипотетических вещах, которым, я надеюсь, вряд ли суждено сбыться. Я просто никогда не мог противиться отцовской воле и решительности, не смел усомниться в его правоте. Он всегда знал, что делать и как поступить. И он всегда оказывался прав.

— Обещаю, — неохотно выдавил из себя я.

Словно по какому-то молчаливому уговору за ужином не было сказано больше ни слова ни о папином отъезде, ни о политике, ни о войне. Даже мама не вспоминала о своей работе. Мы всеми силами старались не выдавать того, что владеет нашими мыслями. Папа расхваливал мамину стряпню. Мама расспрашивала меня о Дженни и о наших мечтах об обустройстве в Сиднее. Говорили о скором потеплении и обсуждали варианты поездок, в которые мы могли бы вместе выбраться. Мы вспомнили несколько забавных историй из прошлого — наших, семейных.

Давно не помню, чтобы наш ужин проходил так спокойно и уютно. Очень быстро атмосфера этого семейного единения переполнила меня, а ощущение искусственности, натянутости нашего веселья — исчезла. Лишь где-то глубоко в душе щемила тоска. Но все-таки мне хотелось, чтобы это продолжалось как можно дольше.

Когда папа засобирался, было уже совсем поздно, но все-таки мы с мамой вызвались проводить его, невзирая на вежливые протесты, что нам незачем выходить на зимнюю стужу на ночь глядя. Мороз ощущался удивительно легко благодаря тихой, безветренной погоде. Снежный покров приятно хрустел под ногами. На улице, освещенной немногими тусклыми фонарями, почти никого не было видно кроме наших трех силуэтов. Лишь завернув за угол, мы увидели, что несколько тепло одетых мужчин топчутся у здания поселковой администрации, в окнах которой все еще местами горит свет. Один из мужчин махнул папе рукой. Мы остановились в нерешительности. В этот момент за спинами донесся шум вертолетных винтов. Оглянувшись, я увидел приближающиеся к нам из темных глубин неба мигающие огни.

— Это за мной.

Папа улыбнулся. В этот странный миг расставания улыбка у него получилась необычная, будто смущенная. Мы вообще-то обычно не устраивали шумных сцен приветствий и прощаний. Сегодня было не так, как всегда. И от этого в душе что-то екнуло.

— Береги себя, — шепнула мама.

Родители обнялись. Их объятия продлились на секунду дольше, чем обычно. Мама устало прикрыла глаза, уткнувшись в папино плечо, и я прочитал на ее лице отчаянное желание застыть в таком положении навечно — лишь бы папа никуда не улетал. Потом пришел мой черед. Папа пожал мне руку и улыбнулся, глядя на меня, с любовью и гордостью одновременно.

— Будь молодцом, Димитрис, — ободряюще сказал он.

Я хотел сказать, чтобы папа возвращался поскорее, но губы не послушались. Махнув нам рукой на прощанье, папа бодрой трусцой затрусил к своим коллегам. Вертолет прямо на наших глазах зашел на посадку на площадку на крыше здания, нарушая спокойствие зимнего вечера своим шумом и подняв ветер. По снежному покрову пошла рябь.

— Все будет хорошо, сынок, — мама обняла меня, совсем не думая, что я уже взрослый и на нас смотрят все эти мужчины.