— С меня и толку будет побольше, — проигнорировав его, продолжил я, чувствуя, что меня понесло. — Я на военной подготовке автомат с завязанными глазами за 40 секунд разбираю! Один из всего класса. Гранату кидаю на сорок пять метров! И трехкилометровый кросс с автоматом пробегаю на две минуты быстрее норматива! А ты что можешь? Кроме как ныть? Видал я сегодня вашу «пробежку». Стыд и позор!

— Да как ты со мной?..

— Может, хочешь поговорить со мной по-мужски?! Хочешь, а?! Да я один раз тебе в морду заеду — и ты уже не встанешь. Понял?!! — мой голос сорвался на крик.

Впервые в жизни я настолько вышел из себя, и остановиться уже не мог. Если бы спор пошел дальше, я бы, наверное, не стал дважды думать прежде чем дать этому ублюдку в морду. И он, кажется, это почувствовал. И вместо возмущения я увидел в его глазах страх. Странное это было ощущение — видеть, как взрослый вроде-бы мужик дрожит передо мной от страха. Я впервые явственно ощутил свою силу. До этого момента где-то подспудно я привык воспринимать себя как ребенка, которого старшие имеют моральное право поучать и отчитывать. Но сейчас я ясно понимал, что если бы мы с ним стали один на один, то я, несмотря на разницу в возрасте, легко смог бы избить его до полусмерти. Я, конечно, ни за что не сделаю этого. Но если бы захотел — смог бы. И мы с ним оба понимаем это. И это понимание стоит выше всех общественных приличий и моральных устоев, или, вернее, где-то отдельно от них.

— Это ч-что, угроза? — заикнувшись, по-бабьи пропищал он.

— Ты понял меня, урод?!

И он бежал. Он просто трусливо ретировался, едва успев смыть с себя мыло и не дождавшись конца отведенного времени, бормоча себе под нос что-то невразумительное, вроде того, что он так это не оставит. Я знал, что это правда. Понимал, что вследствие этого инцидента у меня может быть куда больше проблем, чем у него. Но все-таки почувствовал злобное удовлетворение.

Место сбежавшего Александра занял стоявший передо мной мужик, ждущий своей очереди, обрадовавшись возможности захватить лишнюю чужую минутку под душем. В соседних кабинках мужики откровенно посмеивались над посрамленным и испуганным Саней. Этого болтуна никто здесь особо не любил. Но один мужик все же счел нужным сделать мне замечание:

— Что-то распалился ты тут, Войцеховский. Ты бы со старшими вел себя повежливее. Я твоего папу хорошо знаю, он бы не одобрил такого. При встрече обязательно ему скажу.

— Не беспокойтесь, все и так от него об этом узнают, — фыркнул я, кивнув в сторону, куда удалился компьютерщик. — Пошел, наверное, писать об этом в своем блоге. Он же только это и умеет! Точнее, думает, что умеет.

— Ага, — кивнул второй из народных дружинников, постарше, до этого тоже тихо посмеиваясь над своим коллегой. — Только ты тоже не задавайся, парень. Здоровья у тебя, может, и хватает, да только чем оно тебе поможет, когда твои позиции накроют «Торнадо»? Знаешь хоть, что такое «Торнадо»?

— Все я знаю! — заверил я. — Никакой войны еще и близко нет, и не будет, скорее всего, а вы, здоровые мужики, уже трясетесь от страха, как барышни.

— Посмотрю я, мальчик, как ты затрясешься, когда дойдет до дела. Глупый ты ещё!..

Перепалка вскоре окончилась — у второго «дружинника» тоже закончилось время в душе, и он удалился, а я занял его место. Олег Никитич, который до этого пытался за меня вступиться, показал мне большой палец и сказал «молодец!» И все-таки инцидент оставил на душе неприятный осадок.

Знаю, папа будет недоволен, если узнает, как несдержанно я себя вел при соседях. Не сомневаюсь, обиженный мною напыщенный осел сегодня же разразится по этому поводу какой-то записью в своем блоге (который, правда, никто не читает). А затем не преминет пересказать этот случай дюжине-другой знакомых, основательно перекрутив все детали.

Вернулся я домой раздосадованный, раздумывая, стоит ли пересказывать случившееся. Но едва переступив порог дома, я почувствовал, что до этого разговор сегодня не дойдет. В воздухе нашей квартиры витало ощущение тревоги, непорядка, которое понятно лишь тому, кто провел здесь всю жизнь и научился чувствовать настроения кожей.

Заглянув в комнату родителей, откуда по-прежнему доносилось бормотание телевизора, я заметил, что папа, вместо того, чтобы развалиться на диване, попивая чаек, укладывает в свой чемодан свежие рубашки. «Похоже, он к нам ненадолго», — подумалось мне. Мама следила за его приготовлениями с некоторым неодобрением, сложив руки у груди. Переведя на меня взгляд, она заикнулась было что-то сказать, но вдруг передумала.

— Как прошли эти дни, пап? — осведомился я. — Ты совсем не спал?

— А? — подняв на меня взгляд, папа через силу улыбнулся. — Да нет, знаешь ли, вздремнул как-то раз, или два. Может, даже на одном из совещаний, выслушивая пятый раз одно и тоже. Не представляешь себе, какая это скука — дипломатия.

Папа пытался шутить, строил из себя бодряка, но я заметил, что он немного нервничает.

— Я сегодня смотрел, как выступала твоя любимица, Бруна Бут, — счел нужным похвастаться я.

— Да, мы тоже смотрели, как она делает котлету из этого напыщенного кретина, — усмехнулся он, продолжая педантично укладывать свои вещи.

— Собираешься куда-то в командировку, пап? В Турин, наверное?

— Э-э-э… нет, на этот раз нет, — после какой-то нелегкой паузы протянул папа, и стало ясно, что речь не идет о штаб-квартире ЦЕА в Турине.