С такими же, как и сто лет назад мечтами, хотя… не уверена, осталось ли от них хоть что-то? Что вообще во мне еще осталось? Не истончилось, не истерлось, не растворилось в несбыточности и ворохе бытовых проблем?

Вроде бы что за мысли, ведь только недавно тридцать стукнуло, но… Но, по правде говоря, в душе я чувствовала себя старухой. В груди болезненно трепыхалось сердце и скручивалось навязчивой болью. Легкие, сдавленные какими-то по-детски обидчиво-горестными всхлипами, судорожно сжимались, пытаясь отвоевать у окружающего пространства немного воздуха.

Натянув на себя махровую пижаму, падаю на неразобранный диван и накрываюсь с головой. Сейчас, укрытая от всего мира, упираясь лбом в мягкую бархатную спинку, даю себе волю и совсем уж отчаянно рыдаю.

И вроде понимаю, что причин-то и нет, но один черт, не могу остановиться. Вспоминаю, как много счастливых моментов случалось и в моей жизни, особенно с появлением в ней Степы. Сын сразу наполнил до краев ее и смыслом, и счастьем и целями. С того самого мига, как я услышала его воробьиное сердечко, все мои действия, поступки и стремления были направлены на благо него.

А теперь… Теперь получалось так, что пришло время, когда мне больше не нужно беспрестанно куда-то бежать, что-то успевать, зарабатывать, считать, экономить, повторять, повторять, повторять одно и то же, пока хоть что-то не отложится в головах, которые, хоть и умные, и молодые, а все же загружены собственными проблемами, которые наверняка уж как-то поважнее физики или той же геометрии…

Получалось так, что мне вроде как и не к чему больше стремиться. Финансовых проблем мы лишены. Даже предполагаемую спортивную карьеру сын всерьез вознамерился заменить на архитектуру. Степа… Как могла, я его воспитала. Возможно, надо было стараться лучше, не знаю, но что выросло, то выросло.

А Степа вырос, да. Как-то слишком быстро. Или это в суете забот я сама пропустила, как стремительно унеслись в прошлое годы. Еще вчера я укачивала крохотный комочек на руках, а сегодня ему не составит особого труда саму меня пронести парочку километров. Степа неминуемо повзрослел. И взгляд его уже становится совсем мужским. Еще чуть-чуть и совершенно другая женщина станет центром его вселенной, а я…

Я стану такой же злой и одинокой, как Катеря!

У-у-у-у-а-а-а!

Сквозь собственные рыдания слышу, как проворачивается в дверях замок. Мгновенно затыкаюсь, чувствуя, как судорожно сжимается желудок, провоцируя икоту. Задерживаю дыхания и стараюсь не сотрясаться всем телом в конвульсиях затянувшейся истерики.

Степа не включает лампу, ему достаточно тусклого света из не зашторенных окон. Тихо вешает в шкаф куртку, убирает обувь. Звуки настолько знакомые, что вовсе не обязательно смотреть, чтобы знать, что именно сейчас происходит.

Сейчас он зайдет в ванную, дважды вымоет руки — наш семейный бзик. Подойдет, проверит, сплю ли я. Потом бесшумно отправится в свою комнату, где переоденется в домашнее и зависнет в телефоне, но вскоре уснет, потому как многолетний режим сложно нарушать, даже если хочется.

Только бы не заскулить.

И не начать громко икать.

Только бы выдержать.

И вроде бы все по плану, вот только вместо того, чтобы уединиться в комнате, Степа совсем неожиданно опускается на пол рядом с диваном. Лопатками ощущаю, как он пытается разглядеть меня сквозь толстое одеяло, и из последних сил сдерживаюсь, чтобы не выдать себя.

Мышцы затвердели, нервы натянулись до предела, удерживая тело в обездвиженном положении. Хорошо хоть лицом к стене лежу. Притворяться спящей в сто раз труднее, когда кто-то смотрит в твое лицо. В такие моменты глаза обязательно начинают дергаться, а нос предательски чесаться, словно у завравшегося Пиноккио. Сейчас же моя распухшая рожа и вовсе далека от умиротворения. Проклятые слезы градом катятся из глаз и носа, под левым виском подушка, наверное, промокла насквозь. Во рту напротив сухо, как в песках пустыни, ибо только им я и могу дышать, словно выброшенный на берег карасик.

— Мам… — тихо зовет Степа и кладет на одеяло руку, попадая как раз на голову. — Мам, я же вижу, что ты не спишь.

На самом деле не видит, просто проверяет. Продержаться бы еще минутку, но так сложно…

— Мам, ты… я так виноват перед тобой… прости меня… пожалуйста, прости!

Если до этого момента и существовала хоть какая-то вероятность не разрыдаться в голос при сыне, то после его слов последние крупицы самообладания разлетелись на мелкие осколки, впиваясь острыми краями в кожу, вспарывая вены, выпуская наружу беснующихся во мраке души демонов.

Некрасиво хлюпая и икая, навзрыд, я заголосила бешеной гиеной, пугая сына и пугаясь сама. Его сильные руки мгновенно сбросили одеяло, открывая взору нелицеприятную картину уродливой и унизительной женской слабости.

— Мам! Мам, не плачь, пожалуйста! — испуганно бормотал Степа, стискивая меня своими сильными и нервно-неуклюжими руками, пытаясь развернуть лицом к себе, но наталкиваясь лишь на неумолимое упрямство.

Не хочу, чтобы видел весь этот сопливый ужас на моем лице.

— Мамочка… мам… Это из-за него, да? Из-за Стефана и этой… его… Мам, мамочка… Ты все еще любишь его, да? Ты поэтому плачешь?