Я читала его откровения и вспоминала Легенду о Белом камне. Там ведь тоже птаха была — зелененькая, с золотистыми крапинками, на овсянку-дубровника похожа. И вот эту мою Жар-птицу я ни на какую эволюцию, ни на какую цивилизацию не променяю, кто бы что бы ни говорил.

О Разумнике тоже читала. В советское время краса и гордость ленинградской эстрады, переехал жить в Германию, и на вопрос: «У вас же одной из основных тем патриотическая была, как вы переживаете разлуку с Россией?» — отвечает:

«Мне проще говорить о чувстве дома, чем о любви к родине. Честно говоря, все эти сюсюканья с березками, — не понимаю я их. Березки есть и в Германии. Но в Германии куда больше внимания уделяется комфорту, качеству жизни, — что и дает возможность чувствовать себя здесь как дома. А если я чувствую себя как дома, — значит, это мой дом и есть. А в Россию съезжу, когда будет желание».

Молодец! освоил тактику мобильной жизни: жить там, где лучше, работать — где больше платят. А что наше «где родился, там и пригодился»? В прошлом осталось, вместе с городами, которые местные жители за свой счет строили (и не только собственные дома, — школы, приюты, больницы, богадельни строили), вместе с усадьбами, когда-то щедро рассыпанными по всей Империи, вместе с великой историей. Теперь об этом даже вспоминать нежелательно, — мода такая. А вот следовать этой моде или нет, — каждый сам для себя решает.

О бабушкиных знакомых почти ни о ком не знаю.

Только Господина Актера изредка «вижу»: в сериалах, в эпизодических ролях мелькает. Старенький уже, но все еще бодр.

Про тетю Женю Раевскую, Ирину Дмитриевну, Ивана Петровича и Зинаиду Станиславовну, увы! — ничего. Жалко.

А еще жалко, что мама семейные альбомы и «архивы» с собой забрала. Зато я в одном из своих дневников фотографию выкопала: там я, совсем маленькая, рядом с коробкой можаевской сижу, коробка открыта, и бабушка надо мной склонилась, будто указывает мне на что-то в коробке. А оттуда краешек Аксиньиной куклы высовывается. Наверное, тетя Женя фотографировала. А больше ничего на память не осталось, так что мне здесь вся моя прошлая жизнь иногда фантазией кажется, а я сама — человеком случайным, словно придуманным. К счастью, есть еще подружки, которые помнят и квартиру на Литейном, и бабушку, и Тома.

Чаще всего Яна приезжает. Ей здесь «деревенский» дух нравится.

Ира сейчас редко бывает. У нее мама сильно болеет. Недавно в больнице на Березовой Аллее[101] лечилась-не долечилась, сейчас дома сидит, так Ирка старается при ней побольше быть. Кстати, я тут вычитала, что наши городские депутаты вознамерились здание больницы, где лежит Иркина мама, себе забрать. Здание, надо сказать примечательное. Некая госпожа Ананьина для сирот аж в 1906 году построила, а оно все стоит и глаз радует: большие окна, красивые лестницы. Словом, может, и предназначалось оно для приюта, но сейчас дворцом выглядит, вот и возжелали наши избранники красоту эту попользовать. То есть нет, чтоб самим что-то для людей создать, — забрать хотят из того, что до них построено и почему-то еще не отобрано. У больных людей забрать хотят. Интересно, что наши сегодняшние господа заботливые депутаты и состоятельные люди оставят тем, кто будет жить лет так через сто после нас? Впрочем, кто знает, что тогда будет с Петербургом? Может, и жить в нем будет неприбыльно и не эффективно? И город вернется ко «мшистым, бедным берегам». А пока Ирка с мамой ждут, чем все кончится, чтоб продолжить лечение.

Вернеры иногда звонят. Адам Георгиевич снова про Чащина пишет, на сей раз целую книгу. Джина в Италию приглашала, но куда мне Италия! Очень жалею, что нечем мне их отблагодарить за все, что они для бабушки сделали. Для бабушки и для меня.

Зато у подъезда маленькую «клумбу» устроила. Куст здесь рябиновый еще до моего приезда рост. Именно куст, так что осенью гроздьями весь до земли покрывался. А я вокруг него розы посадила, алые — в память о бабушке. И ведь принялись!

Осенью бывает, зелень сквозь туман тусклой, сероватой кажется, а как начнет это марево оседать, — все вокруг заблестит, засверкает, рябиновые гроздья как самоцветы переливаются, а ниже — розы росой убираются и все ярче, ярче горят-разгораются.

Конец повести

Сноски:

[1] Ушкуи — в XIII–XV вв. новгородские речные судна.

[2] Осуда — осуждение (устар).

[3] Боронить — рыхлить.

[4] Боплан, (де Боплан) Гийом Лавассер — французский военный инженер, состоявший на службе Польско-Литовского государства.

[5] Здесь: пшек — поляк.

[6] Мних — монах (устар).

[7] Оброшена — оставлена без заботы, без ухода (устар).

[8] Казенные крестьяне — вольные, не крепостные крестьяне.

[9] Сысподу — снизу (устар).

[10] Хальмги — самоназвание калмыков.

[11] Яруга — овраг (тамбовск).

[12] Имеется в виду 1815 г.

[13] Имеется в виду Наполеон, нашествие наполеоновских войск на Российскую империю.

[14] Ушаков, Федор Федорович — великий русский флотоводец.

[15] Державин, Гавриил Романович — русский поэт, государственный деятель и чиновник. В 1786–1788 гг. — наместник Тамбовской губернии.

[16] Хожатая прислужница — сиделка, нянька (устар).

[17] Зазорливая — стыдливая (устар).

[18] Болотов, Андрей Тимофеевич, — дворянин, лесовод, ботаник, один из основоположников русской сельскохозяйственной науки.

[19] Облог — запущенная пашня.

[20] Назём — навоз (устар).